Close Topic Options

[Siget]

А.М. Ремизов. Розановы письма (1905-1911 гг.)


А.М. Ремизов. Париж. 1956 г.

В первый весенний день, когда с моря дыхнуло теплом и по всему Петербургу закапало с крыш, в час, когда расходиться, я вышел зачем-то на чулковскую половину в редакцию и вдруг услышал необыкновенное оживление в прихожей: кто-то, целая ватага вломилась - ряженые? - или что-нибудь диковинное?

И сразу же смех и голоса.
Я выскочил посмотреть.
Час был сумеречный, но электричество ещё не зажигали, и я разобрал только:

- в крылатке(конечно не в крылатке!),
- с проселью рыжий, очки, а нос, как картофель.

А вокруг - и откуда набралось? - все, кто был в редакции, и конторщицы и совсем случайные, зашедшие по делу.
Он что-то говорил быстро и руками трогал.
И все смеялись.рр

- Розанов! да это ж Розанов Василий Василиевич!
И я подошёл и совсем так, ничего над собой такого не выделывая.
- Рóзинов - Рóзинов! - знакомился В.В.
И продолжал разговариватть с необыкновенным сочувствием, спрашивая о самых таких вещах личных. И видно было и чувствовалось, как принимал к сердцу - совсем не безразлично, совсем не для слова.

- Рóзинов - Рóзинов! - знакомился В.В., выговаривая Рози, не Роза, в противовес семинарскому крепкому Розáнов.
И сейчас же с незнакомым начинал самое, как в долголетнее знакомство, о самом, о чём обыкновенно считается просто неприличным спрашивать.

Я это и потом заметил, что Розанов подходит прямо к человеку - к тебе, прямо смотрит на тебя, и никогда не замечая глаз, а только или грудь, или "нижний этаж", или руку, принимает в тебе всего тебя до -- канатика.

И это страшно располагало отвечать также прямо, и доверчиво безо всяких, это отбрасывало всякие перегородки, всякие условности, изобретённые людьми злыми или очутившимися в злом подозрительном мире.
Розанову было до тебя дело.

=================================================

С.П.(Серафима Павловна) читала стихи Бальмонта:

- есть поцелуи, как сны свободные...

В.В. (Розанов) был вообще в хорошем расположении: и уверился - и это самое главное! - да и кушанье было по вкусу.
Стихи ему, видно, очень понравились.
Зорко глядя из-под очков и нет-нет подмигивая, сучил он правой ногой.
А когда С.П. закончила, он "как полагается" "как нужно" в таких случаях, не глядя, сказал:

- Ну, что это за стихи: всё о поцелуях!
- Да, - вспомнила С.П., - мы познакомились с Пришвиным: оказывается, ваш ученик, он рассказывал, что в гимназии вас козлом называли.
- Как ты смеешь так говорить! Я с тобой не желаю разговаривать!
И опять как в прихожей тогда.
- Вася, перестань, - вступилась В.Д., - мало ли что в гимназии! Разве можно сердиться!

Завтрак кончился, сидели так.
В.В. всё ещё сердился.

- Ну, давай помиримся! - и через стол протянул руку.
- Конечно, Василий Васильевич, ведь не я же вас козлом назвала!
- Как, противный мальчишка, опять! - и руку отдёрнул.

[Siget]

С.А. Ан-ский (Раппопорт) Из путевых заметок. 1908 г.



- Это наш квартирный хозяин. Ему около 80 лет, - шепнул мне с иронической улыбкой родственник. - Поговорите с ним. Его у нас считают большим чудаком. Но он далеко не глуп.
Подойдя близко и остановившись прямо против меня, старик, не подавая мне руки с обычным "Шолом Алойхем", сразу спросил:

- Откуда? Из Петербурга?

И уставился на меня неподвижным взглядом совиных глаз.

- Да, из Петербурга.
- Ну, что?.. Что там в Петербурге? Весело? Гу-га? Пляшут по улицам? - спросил он опять, не спуская с меня странного взгляда.
- Почему вы полагаете, что в Петербурге так весело?
- Если бы там не было весело, зачем бы все туда бежали? Когда-то люди бежали в Миръ - есть такое местечко. - Почему? Потому, что там был знаменитый ешибот. Ну а в Петербурге ведь нет ешибота. Чего же бегут туда?
- Разве так много народу едет отсюда в Петербург?
- Так не в Петербург, так в другое чистилище, в Америку, - не всё ли равно! Но бегут и стар и мал как на свадьбу!
- По вашему, значит, в Америку бегут для веселья?

Старик сразу сделался серьёзным и заговорил с волнением; поспешно, с задорно полемическим тоном и ноткою негодования в голосе.

- А вы что думали?.. Вам, вероятно, сказали что от нужды и нищеты бегут? Так плюньте вы на это! Слышите - плюньте! Хе! от нищеты! Точно нищета новость для еврея. Когда скажите евреи не были нищими? И мы, и наши отцы и деды - все помирали семь раз в неделю с голоду - и всё-таки никто не бежал в Америку.

- Тогда ещё Америки не было. Какая Америка тогда была! - отозвался родственник.
- Не было Америки, были другие весёлые места, отпарировал старик. - Тогда была "глубина России", где люди загребали золото лопатами - и все-таки никто туда не бежал. А почему? Потому, что тогда евреи были евреями, были людьми. Тогда и не понимали, как это можно уехать из родного местечка. Как это я уеду изъ Б.? Здесь я родился, здесь мой дом, моя синагога, здесь на кладбище похоронены мои родители, деды и прадеды. Здесь все меня знают, и я всех знаю. Здесь я человек. Как могу отсюда уехать? А теперешняя молодежь совсем другое дело! Она со всем справилась. Богъ? Где там Богъ! Какой там Богъ! Нет Бога! Тора? Хей, какая Тора! Одни басни, ничего больше! Нет Торы . . . Отец и мать? Плевать на них, кто на них смотрит! Нет отца и матери! Ничего нет! А когда ничего нет - можно бежать, куда ноги несут. Что, разве не так?

Он опять уставился на меня своим пристальным взглядом - и его маленькая фигурка с седыми волосами и старческими глазами казалась до невероятности странной. Было в ней что-то детское, беспомощно жалкое, и в то же время чувствовалось нечто закостеневшее и сильное, как закорузлые, глубоко-вросшие в землю корни столетнего дуба.

Я ничего не отвечал, ожидая продолжения. Старик еще ближе придвинулся ко мне, улыбнулся жалко-лукавой улыбкой и заговорил тише, почти таинственно:

- Вы когда-нибудь видели ребенка, когда он, - извините за выражение, - умарается? Хе! Он тогда убегает с того места, где напачкал. И не только убегает, но еще издали указывает пальцем и кричит: "Пэ! какэ!" Сам напачкал и сам же кричитъ: "Пэ! какэ!" Вот так и теперешняя молодежь. Сама все загадила. А теперь бежитъ от загаженнаго места и кричит: "Пэ! какэ!".

- Вы, реб Беръ, сердиты на Америку потому, что жена вас бросила и уехала туда, - отозвался, рассмеявшись мой родственник.

-- Еще не уехала: пока сидит в Витебске, ждет билета, - поправил его спокойно старик. И, обернувшись ко мне, прибавил:

- У меня два сына, оба в Америке. Им там видно очень понравилось. Стали писать письма, уговаривать меня и старуху тоже поехать туда. Старуха моя - умная, взяла и поехала. А я - дурак - и остался здесь. Дом у меня большой, пустой - а я маленький, вот имею занятие: хожу целый день по дому. А надоест ходить из угла в угол - отправляюсь в синагогу ... А если б я не был дураком, я бы тоже поехал в Америку. Что вы думаете, я бы там мог хорошие дела делать. Я старенький, да коротенький, вышел бы на улицу, стал бы на бочку, начал бы притоптывать ножкой и припевать: "Тра-ра! тра-а-ра!" - собрался бы кругом народ, покатывались бы со смеху и меня наверное озолотили бы! . . А я, дурень, своего счастья не понимаю. Сижу здесь в синагоге, читаю псалтырь - и никто мне гроша меднаго не дает за это! Ха-ха!

Он залился мелким старческим смехом, в котором звучала болезненная обида и едкая ирония.

И, сразу перестав смеяться, заговорил спокойно и серьезно:

- Если я вам скажу, что все пошло вверх дном, вы, наверное подумаете: "Э! Старый дурак!" Но вот приведу пример. Когда-то выше всего ценили голову. Шутка ли, голова! Там хранится святая Тора. И голову всячески оберегали. Украшали ее пейсами, покрывали не только днем, но и ночью ермолкой и еще шапкой. И не какой-нибудь шапкой, а "штраймель", на которую не жалели денег. Носили меховыя "штраймель" в 20, 30 и больше рублей! . . А другие части тела, - о них и не заботились. Порваны штаны - тоже беда! Сапоги? Кто их носил? Ходили в туфлях, которые обходились в полтинник или рубль. А теперь другое время настало. Голова теперь в загоне, о ней не думают. Остригли пейсы, сбросили ермолку, а на шапку более 30 копеек не тратят, да и то ее не носят. Чего бояться? Чтобы Тора не выдохлась, что ли, когда в голове её и нет? За то начали с особенным вниманием оберегать и украшать живот! А! живот стал самой почетной частью тела. Только о нем и думают, только для него и живут, в него целые состояния запихивают! И как украшают его! Во-первых - манишка, во-вторых - жилетка. И этого мало - так навешивают золотую цепь . . .

Старик вдруг смолк, глаза его потускнели.

- Умирает, умирает мiръ, - проговорил он не громко и скорбно.- Скоро не будет евреев. . .

Молодой человек, внимательно слушавший старика, взволновался и, поднявшись, проговорил твердо и страстно:

- Ошибаетесь! Еврейский народ прожил 4,000 лет, он и теперь не умрет! Не беспокойтесь!

Старик остановился, поднял на молодого человека свои совиные глаза и заговорил прежним тоном, в котором звучала та же ирония:

- Кто говорит, что еврейский народ умрет? Избави Богъ! Я этого не говорил! Напротив, я уверен, что евреев станет все больше и больше. Ведь завет "Плодитесь и множитесь" теперь все выполняют особенно усердно. Так усердно, что даже не разбирают между своими женами и чужими! . . Не-ет! Я не говорил, что евреи умрут. Они будут живы. Но...

Старик подошел ближе к молодому человеку и прибавил серьезно и наставительно:

- Но всякая бывает жизнь. Живет человек, живет кошка, живет и свинья в болоте... Понимаете?

[Siget]

П.И. Мельников (Андрей Печерский)



<1869 год> ....большое село, Воскресенское, на Ветлуге, откуда переехали в Костромскую губернию, где были в деревне у двоюроднаго брата К. Н. Бестужева, Поливанова, а затем прибыли в город Варнавинъ. В этом городе случилось курьезное происшествие, о котором П. И. Мельниковъ следующим образом рассказал в одном из своих писем:

"Приехали мы, туда вечером часу в одиннадцатом и ищем Поливанова, другого двоюроднаго брата Бестужева, служащаго там мировым посредником. Подъехали к нумерам какого-то купца, где узнали, что Поливанов остановился в других нумерах, у Бекорюкова. Мы туда, спрашиваем: "Здесь ли Поливанов?" Отвечают: "Здесь, но ушел гулять".

- "Есть ли свободные нумера?

- "Есть.

- "Хорошо, мы займем один.

"Нумера Бекорюкова помещаются в двух Флигелях, построенных по сторонам дома, куда мы послали сначала состоявшаго при нас солдата Горбунова. Он разговаривает с хозяйкою нумеров, а мы сидим в тарантасе на улице против окон внутри освещеннаго дома. Вечер тихий, теплый; окна в доме открыты. Нам все в нем видно и все слышно. Видим, что хозяйка играет в карты с двумя ксендзами (сосланными в Варнавинъ), и когда Горбунов на вопрос ея отвечал, что приехал "генерал изъ Петербурга, Мельников", то она встала из-за карт, захлопоталась, и мы слышим, что она по-французски отдает кому-то приказание показать нам свободные нумера. Между тем время идет, и я начинаю волноваться. Является какая-то женщина, лет тридцати, которая объявляет, что нумера есть, но ключ от них потерян. Я довольно жестко говорю ей с укором:

"Хороши у вас нумера, хорош порядок, когда ключи
пропадают. Да дайте же кого-нибудь из прислуги".

- "Прислуга у нас вся больна, - отвечает, как бы извиняясь, женщина: - вотъ кухарка занемогла, лакей занемог.

- "Да что мне за дело до ваших лакеев, говорю я, покажите скорее нумер.

"Ключ нашелся; мы входимъ в комнату. Та женщина с нами.

- "Ну, говорю я, поставьте нам самовар, да нет ли у вас чего поесть. Мы были голодны.

- "Самовар сейчас будет!-отвечала женщина: -я уже сама доставлю, но, кажется, ничего от обеда не осталось, кроме заливного поросенка и жаренной утки.

- "Пожалуйте сюда, говорю я, и поросенка, и утку.

- "Да, право, я не знаю: осталось ли?

"Я опять со своими укорами: хороши у вас нумера, нечего сказать, отличный порядок и так далее.

- "Какая у вас есть провизия? продолжаю я спрашивать.

- "Есть говядина.

- "Дичь есть? рябчики?

- "Нет, рябчиков нет, а курица есть.

- "Ну, давайте курицу.

- "Да, ведь, плита не разведена.

"Я начинаю горячиться, когда она начинает меня уверять, что некому затопить плиты, потому что прислуга больна. Наконец, я требую курицу, говоря, что сам ее приготовлю в паровой кострюле. Приносят курицу.

- "Изжарьте ее! говорю я женщине.

- "Я не умею!-отвечает она.

"Я опять волнуюсь, браню город Варнавинъ, браню нумера... В это время приходит Поливанов, и дело разъясняется. Думая, что мы в трактире, мы попали в дом варнавинскаго помещика, душ в триста, мирового посредника и почетнаго мирового судьи. Игравшая в карты с ксендзами была его жена, а приносившая курицу - его племянница. Самого помещика не было дома, но он вскоре прехал.

"Можно представить мое глупое положение, когда я узнал, что я распоряжался и шумел в самую полночь не в трактире, а в доме почтеннаго семейства, и образованную, милую даму принял за трактирную служанку. Оказалось, что Бекорюковы предобрейшие и патриархально гостеприимные люди, у которых в двух флигелях останавливаются презжающие в город их знакомые, и что в городе эти флигеля известны под именем "нумеров". Пошли извинения, объяснения, а затем явились и чай, и поросенок, и утка, и даже та курица, которую принесла мне хозяйская племянница".


==============================================================================

Из дневника 1858 года.

"Марта 31-го. Поутру был с докладом. Министр был очень весел и любезен и совершенно не заметно, чтобы что-нибудь походило на его увольнение. Впрочем, говорят, его делают графом, каким-то первым чином двора и оставляют все содержание; стало быть, унывать ему нечего. Но не захочется ему расстаться с делом освобождения крестьян, которое он с великим князем Константином Николаевичем, да отчасти с графом Блудовым двинули, а то бы оно и до сих пор лежало в проекте. Секретный комитет собирался бы по субботам, Панин сказывал бы членам его сказки, и вопрос не подвинулся бы ни на шаг. Особенно зол князь Орлов *) на Ланского. Он еще около новаго года, когда закладывал свое имение, сказал: "Ланской графство-то получит, а шею-то себе, все-таки, сломит" *). Орлов предводитель тайной партии; Панин, Ростовцов его сподручники. Закревский, друг Орлова, свирепствует в Москве. Князь Долгоруков слишком ограничен, чтобы иметь какое-нибудь мнение, а Мих. Ник. Муравьев заботится не о свободе крестьян, а о свободе своего кармана, о лентах владмирской и андреевской. Из-за денег да из-за лент он отца родного зажарит. Княжевич едва-ли будетъ действовать решительно по крестьянскому делу. Что делает там князь Павел Павлович Гагаринъ *), не слышно, но он, сколько мне известно по нижегородским его делам, пропитан помещичьим духом съ ног до головы. Итак, кто же остается? Великий князь Константин Николаевич, граф Блудов и Ланской. Но Блудов очень болен, почти совсем разрушается; весною он едет на свадьбу к сыну за границу, со свадьбы на воды, чтобы лечиться, но вероятно, оттуда приедет прямо на кладбище Александроневской лавры *). Затем, если еще Ланского не будет, кто же в главном комитете останется из людей преданных общественной пользе России - один великий князь Константин Николаевич. Темная партия сетьми опутывает государя. Добраго что-то не предвещает настоящее. Тучки набегают на ясное небо России, а Муравьев с Ростовцовым метят в Аракчеевы.

"У министра внутренних дел был Салтыков Михаил Евграфович; откланивался перед отъездом в Рязань на вице-губернаторство. Ланской говорил ему, между прочим, чтобы он был поосторожнее в литературных делах, потому что Богъ знает, с которой стороны ветер подует. Салтыков в приемной у министра мне говорил, что, "если будет министром внутреннихъ дел Ростовцов, нам с ним лафы не будет". Клингенберг, вновь назначенный губернатором в Рязань, прежде был у нас в хозяйственном департаменте чиновником особых поручений, потом перешел в штаб военно-учебных заведений и был протеже Ростовцова, который и сделал его управляющим, делами совета военно-учебных заведений, дал чин действительнаго статскаго советника и, камергерский ключ в какие-нибудь четыре года и наконец исходатайствовал у государя назначение его губернатором, такъ что Ланской подавал о нем всеподданейший доклад по приказанию. Когда Клингенберг*) явился к Якову Ивановичу благодарить его, Ростовцов сказал, между прочим: "Ну очень рад, мой милый, что ты получил губернию; губерния прекрасная, близко от Москвы..." и проч., и проч.. "одно жаль, вице-губернатора к тебе назначили какого! Пишетъ все это губернские очерки - человек беспокойный!" Это было еще великим постом, когда никаких слухов о назначении Ростовцова министром внутренних дел еще не было и Клингенберг рассказал Салтыкову этот разговор. Ну, а уже я с Салтыковым по одной дорожке иду: что Щедрину, то и Печерскому. <...> если министром будет Ростовцов, то первый я улечу из министерства внутренних дел.

SPOILER!

примечания: 1)Бывший тогда председателемъ государственнаго совета и комитета министров. 2)Ланской остался мипистром внутренних дел до весны 1861 года и уже после крестьянской реформы получил графское достоинство и былъ назначен обер-камергером. 3)Гагаринъ былъ въ то время вл1ятельнымъ членомъ государственнаго совета, Муравьевъ министромъ государсгвенныхъ имуществъ, Панинъ министромъ юстидш, князь Долгоруковъ шефомъ жандармовъ, Ростовцовъ главнымъ начальникомъ воеино-учебныхъ заведешй, Закрев-ск1Й московскимъ генералъ-губернаторомъ. 4)Графъ Блудов возвратился из-за границы совершенно здоровым и после князя Орлова был председателем государственнаго совета и комитета министров. 5) Клингенберг вел у Я. И. Ростовцева переписку с высокопоставленными лицами и ездил с ним вмесге во дворец в дни всеподданнейших докладов по делам военно-учебных заведений. Клингенберг читал эти доклады, между тем каъ император с Ростовцовымъ ходилъ по кабинету.

[Siget]

Джордж Оруэлл - "Редьярд Киплинг" (1942)

з.ы. в тырнете оцифровки этого примечательного эссе ещё не видел, поэтому тоже размещаю здесь




Жаль, что мистер Элиот взял такой оправдательный тон в своем длинном предисловии к избранным стихотворениям Киплинга "А Choice of Kipling Verse" (1941). Но избежать этого было нельзя, потому что, прежде чем говорить о Киплинге, надо развеять легенду, сложенную двумя категориями людей, которые его не читали. Вот уже пятьдесят лет Киплинг - притча во языцех. В пяти поколениях литераторов каждый просвещенный человек презирал его, и в итоге девять десятых этих просвещенных людей забыты, а Киплинг, в ка-ком-то смысле, по-прежнему с нами. Мистер Элиот не объяснил вразумительно этого факта, потому что, отвечая на поверхностное и привычное обвинение Киплинга в "фашизме", он впадает в другую крайность и защищает его там, где его нельзя защитить. Бесполезно делать вид, что цивилизованный человек может принять или хотя бы простить взгляды Киплинга на жизнь в целом. Бесполезно утверждать, например, что, описывая, как британский солдат избивает "нигера" шомполом, дабы отнять у него деньги, Киплинг говорит об этом просто как репортер и определенно не одобряет описываемого. В произведениях Киплинга нигде нет ни малейших признаков того, что он не одобряет подобное поведение, наоборот, в них ясно чувствуется садистическая нота, безотносительно к грубости, которая должна быть свойственна такого рода писателям. Киплинг - действительно, империалист и шовинист, бесчувственный в нравственном отношении и отвратительный эстетически. Лучше признать это с самого начала, а потом попытаться выяснить, почему он сохранился, а утонченные люди, смеявшиеся над ним, сносились так быстро.

Однако на обвинения в "фашизме" ответить надо, потому что первый ключ к пониманию Киплинга, моральному и политическому, - то, что он не был фашистом. Он был дальше от фашизма, чем удается быть сегодня большинству гуманных и самых "прогрессивных" людей. Интересный пример того, как попугайски повторяют цитаты из него, не пытаясь свериться с контекстом и выяснить их смысл, - строка из "Отпустительной молитвы": "Lesser breeds without the Law" ("Меньшие племена, не знающие закона"). Над этим стихом с удовольствием смеются в жантильно-левых кругах. Предполагают, конечно, что "меньшие племена" - это "туземцы", и воображение рисует саиба в тропическом шлеме, пинающего кули. В контексте смысл этого стиха прямо противоположный. Фраза "меньшие племена" почти наверняка относится к немцам, в особенности к авторам-пангерманистам, которые "не знают закона", то есть, беззаконны, а вовсе не бессильны. Всё стихотворение, которое принято считать разнузданным хвастовством, на самом деле, - осуждение силовой политики, и британской, и германской. Две строфы стоит процитировать (я цитирую их как политику, не как поэзию):

If, drunk with sight of power, we loose
Wild tongues that have not thee in awe,
Such boastings as the Gentiles use,
Or lesser breeds without the Law -Lord
God of Hosts, be with us yet, Lest we
forget - lest we forget!

For heathen heart, that puts her trust
In reeking tube and iron shard,
All valiant dust that builds on dust,
And guarding, call not Thee to guard,
For frantic boast and foolish word -Thy
mercy on Thy People, Lord!

Фразеология Киплинга во многом идет от Библии и, без сомнения во второй строфе он имел в виду текст псалма 127: "Except the Lord build the house, they labour in vain that build it; except the Lord keep the city, the watchman waketh in vain" (Псалом 126. "Если Господь не со-зиждет дома, напрасно трудятся строящие его; если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж"). Это не тот текст, который произведет большое впечатление на постгитлеровское сознание. В наше время никто не верит в санкцию высшую, нежели военная сила; никто не верит, что силу можно одолеть иначе, как большей силой. Нет Закона, есть только сила. Я не говорю, что это убеждение истинно, а говорю только, что этого убеждения держатся все современные люди. Те, кто делает вид, будто убеждены в ином, - либо интеллектуальные трусы, либо поклоняются силе в глубине души, либо просто отстали от века. Взгляды Киплинга - дофашистские. Он еще верит, что падению предшествует гордость, и что боги наказывают hubris. Он не предвидит появления танка, бомбардировщика, радио, тайной полиции и их воздействия на психологию.

Но, говоря это, отрицаю ли я то, что сказал о шовинизме и жестокости Киплинга? Нет, я просто говорю, что взгляды империалиста XIX века и взгляды современного гангстера - не одно и то же. Киплинг целиком принадлежит периоду 1885-1902 годов. Мировая война и ее последствия поселили в нем горечь, но ни из одного события после бурской войны он, кажется, ничего нового для себя не извлек. Он был пророком британского империализма в его экспансионистской фазе (роман "Свет погас" воспроизводит атмосферу того времени даже лучше, чем его стихотворения). И к тому же неофициальным историком британской армии, старой наемнической армии, которая стала преображаться в 1914 году. Вся его уверенность, его нахрапистая витальность - следствие ограничений, неведомых фашисту или полуфашисту.

К концу жизни Киплинг сделался угрюм, и причиной тому, несомненно, было политическое разочарование, а не писательское тщеславие.' История почему-то пошла не по плану. После величайшей своей победы Британия оказалась менее значительной мировой державой, чем прежде, и Киплингу хватило проницательности, чтобы это понять. Классы, которые он идеализировал, растеряли свою доблесть, молодые стали гедонистами или недовольными, желание окрасить карту в красный цвет испарилось. Он не мог взять в толк, что происходит, потому что никогда не понимал экономических сил, движущих империалистической экспансией. Замечательно, что Киплинг, кажется, не сознает, так же, как обыкновенный солдат или колониальный администратор, что империя - прежде всего, прибыльный концерн. Империализм представляется ему чем-то вроде насильственного обращения в христианскую веру. Ты наводишь на толпу безоружных "туземцев" пулемет Гатлинга, а потом даешь им "Закон", который включает в себя дороги, железные дороги и здание суда. Поэтому он не мог предвидеть, что те же мотивы, которые вызвали империю к жизни, в конце концов, ее разрушат. Тот же мотив, например, который побудил расчистить малайские джунгли под каучуковые плантации, стал причиной того, что теперь эти плантации целенькими достались японцам. Современные тоталитаристы знают, что они делают, а англичане девятнадцатого века не знали, что они делали. И та, и другая позиция имеет свои преимущества, но Киплинг так и не смог перейти с одной на другую. Притом, что он был художником, взгляды его - такие же, как у бюрократа, который презирает "бокс-вал-лу". И зачастую до конца дней не может понять, что "бокс-валла"-то и заказывает музыку.

Но именно потому, что Киплинг отождествляет себя со служивыми людьми, он обладает одним качеством, которое почти несвойственно "просвещенной" публике, - чувством ответственности. Левые из среднего класса ненавидят его за это не меньше, чем за его жестокость и вульгарность. Все левые партии в индустриальных странах в основе своей симулянтки, потому что сделали своим занятием борьбу с тем, чего на самом деле разрушить не хотят. Цели у них интернационалистские, и в то же время они стараются сохранить уровень жизни, который с этими целями несовместим. Все мы живем, грабя азиатских кули, и "просвещенные" среди нас требуют, чтобы этим кули дали свободу; но наш уровень жизни и, следовательно, наша "просвещенность" требует, чтобы ограбление продолжалось. Гуманист всегда лицемер; Киплинг это понимал, и отсюда, может быть, его умение отчеканить эффектную фразу Трудно обрисовать кривой на один глаз пацифизм англичан лаконичнее, чем в такой строке: "смеетесь над мундирами, стерегущими ваш сон". Правда, Киплинг не понимает экономической стороны взаимоотношений Блимпа и высоколобого. Не понимает, что карту окрашивают в красный цвет, главным образом, для того, чтобы эксплуатировать кули. Видит он не кули, а индийского государственного чиновника; но даже при таком взгляде отлично понимает, как распределены функции, кто кого защищает. Он ясно видит, что люди могут быть высоко цивилизованными лишь тогда, когда менее цивилизованные охраняют их и кормят.

Насколько, в самом деле, отождествляет себя Киплинг с воспетыми им администраторами, солдатами и инженерами? Меньше, чем иногда полагают. Наделенный блестящим умом, он вырос в обывательском окружении, в молодости много странствовал, и, благодаря какой-то особенности характера, быть может, отчасти невротической, стал предпочитать деятельного человека чувствительному. Англичане, служившие в Индии, - если взять наименее симпатичных из его идолов, - по крайней мере, были людьми, которые делали дело. Возможно, дурное дело, но они изменили лик земли (поучительно будет взглянуть на карту Азии и сравнить железнодорожную сеть Индии с сетями окружающих стран); между тем, они ничего бы не достигли, не удержались бы у власти и одной недели, если бы взгляды у них были такие, как, скажем, у Э. М. Форстера. Киплинговская литературная картина английской Индии XIX века, пусть безвкусная и поверхностная, - единственная, какая у нас есть, и создать ее он сумел только благодаря тому, что был достаточно груб, чтобы существовать и держать язык за зубами в клубах и полковых столовых. Но сам он не слишком был похож на людей, которыми восхищался. Из нескольких частных источников я узнал, что многие англичане в Индии, современники Киплинга, не любили и не одобряли его. Они говорили и, без сомнения справедливо, что он совсем не знал Индии, а, кроме того, с их точки зрения, был слишком интеллектуалом. В Индии он общался "не с теми" людьми, а из-за смуглой кожи его ошибочно подозревали в том, что у него есть примесь азиатской крови. Многое в его эволюции объясняется тем, что он родился в Индии и рано бросил школу. В несколько иных обстоятельствах он мог бы стать хорошим романистом или первоклассным автором песен для мюзик-холла. Но насколько верно, что он был вульгарным ура-патриотом, чем-то вроде рекламного агента у Сесила Родса? Это верно, но неверно, будто он был подпевалой и конъюнктурщиком. В зрелые годы, а может быть, и с самого начала он никогда не стремился угодить публике. По словам мистера Элиота, в вину ему ставят то, что он выражал непопулярные взгляды в популярной форме. Это сужает вопрос, поскольку подразумевается, что "непопулярные" означает непопулярные у интеллигенции. На самом же деле, "идеи" Киплинга не нужны были широкой публике, и она их не приняла. В 90-е годы, как и сейчас, народ был настроен антимилитаристски, империя ему надоела, и патриотизм его был бессознательный. Официальные поклонники Киплинга, как и сейчас, принадлежали к "служилому" среднему классу - это люди, которые читают "Блэквудс". В глупые первые годы двадцатого века Блимпы, наконец, открыли кого-то, кто мог называться поэтом и был на их стороне, возвели Киплинга на пьедестал, и некоторые из самых сентенциозных его стихотворений, такие, как "Если..." получили чуть ли не библейский статус. Но вряд ли Блимпы читали его внимательнее, чем Библию. Он часто говорит то, что они никогда не одобрили бы. Немногие, критиковавшие Англию изнутри, говорили о ней злее, чем этот вульгарный патриот. Нападал он, как правило, на британский рабочий класс, но не всегда. Эта фраза о "дураках во фланели у крикетных ворот и грязных олухах у футбольных" по сей день торчит, как заноза, и относится она в равной степени к матчам Итон-Харроу и к финалам футбольного кубка. Некоторые его стихи о бурской войне по своему содержанию удивительно современны. В "Стелленбосе", написанном, вероятно, около 1902 года, сжато выражено то, что говорил в 1918 году - да и сейчас говорит, - каждый разумный офицер пехоты.

Романтические идеи Киплинга насчет Англии и империи, может быть, и не коробили бы, если бы к ним не примешивались ходячие классовые предрассудки. Если рассмотреть его лучшие и самые характерные произведения - его солдатские стихи, в особенности "Казарменные баллады", замечаешь, что больше всего их портит покровительственный тон. Киплинг идеализирует армейского офицера, в особенности младшего офицера, доходя до идиотизма, но рядовой солдат, пусть привлекательный и романтический, непременно должен быть комичен. Он всегда должен выражаться на каком-то стилизованном кокни, воспроизводимом не во всех деталях, но вполне последовательно. Очень часто результат приводит в смущение, как юмористическая декламация на церковном собрании. И этим объясняется тот любопытный факт, что стихотворения Киплинга часто можно улучшить, сделать менее игривыми и крикливыми, просто пройдясь по ним и пересадив их с кокни на литературную речь. В особенности это относится к его рефренам, нередко исполненным подлинного лиризма. Достаточно двух примеров (один о похоронах, а другой о свадьбе):

So it's knock out your pipes and follow me!

And it's finish up your swipes and follow me!

Oh, hark to the big drum calling.

Follow me - follow me home!

Или:

Cheer for the Sergeant's wedding -

Give them one cheer more!

Grey gun-horses in the lando,

And a rogue is married to a whore!

Здесь я восстановил нормальное правописание. Киплингу следовало бы самому догадаться. Следовало бы понять, что две заключительные строки первой из этих строф прекрасны, и не стоило смеяться здесь над простонародным выговором. В старых балладах лорд и крестьянин говорят на одном языке. Для Киплинга это невозможно, он видит людей в искаженной, классовой перспективе, и жизнь отплатила ему за это: одна из его лучших строк испорчена, потому что "follow me 'ome" гораздо уродливее, чем "follow me home". Но даже там, где музыкально от этого ничего не меняется, игривость его эстрадного кокни раздражает. Впрочем, его гораздо чаще цитируют вслух, чем читают на бумаге, и, цитируя его, большинство людей инстинктивно вносят изменения.

Можно ли представить себе, чтобы рядовой солдат 1890-х годов или сегодняшний читал "Казарменные баллады" с чувством: вот писатель, который говорит за меня! Очень трудно представить. Любому солдату, способному прочесть книгу или стихотворение, сразу бросится в глаза, что Киплинг почти не замечает классовой войны, идущей в армии, так же как и вне ее. Дело не только в том, что солдат у него комичен, - солдат у него патриот с феодальным сознанием, готов восхищаться своими офицерами и горд тем, что служит королеве. Конечно, отчасти это так, иначе невозможно было бы воевать, но "Что я сделал для тебя, Англия, моя Англия?" - вопрос, характерный для среднего класса. Почти любой рабочий человек немедленно продолжил бы его другим: "Что Англия сделала для меня?". В той мере, в какой Киплинг способен это понять, он объясняет это "сильным эгоизмом низших классов" (его собственное выражение). Когда он пишет не о британцах, а о "лояльных" индийцах, мотив "Салям, саиб" иной раз бывает развит у него до отвратительности. Но нельзя отрицать, что он гораздо больше интересовался простым солдатом, гораздо больше беспокоился о том, чтобы с ним обходились справедливо, чем большинство "либералов" в те дни или в наши. Он видит, что о солдате не заботятся, что ему гнусно не доплачивают, что его лицемерно презирают те, чьи доходы он охраняет. "Мне стали понятны, - говорит он в посмертных мемуарах, - явные ужасы жизни рядового и мучения, которым он подвергается без нужды". Его обвиняют в том, что он прославляет войну. Возможно, и прославляет, но не так, как принято, не изображая ее чем-то вроде футбольного матча. Как и большинство людей, умевших писать военные стихи, Киплинг ни разу не побывал в бою, но войну он видит в реалистическом свете. Он знает, что пули причиняют боль, что под огнем каждый испуган, что простой солдат никогда не понимает, из-за чего война, что всё, происходящее за пределами его участка сражения, ему неизвестно, и что британские войска, как и все прочие, часто спасаются бегством:

I 'eard the knives be'ind me, but I dursn't face my man,

Nor I don't know where I went to, 'cause I didn't stop to see,

Till I 'eard a beggar squealin' out for quarter as 'e ran,

And I thought I knew the voice an' - it was mine!

Слегка модернизировать стиль - и это могло оказаться в какой-нибудь из разоблачительных книг о войне, написанных в 1920-х годах. Или вот:

An' now the hugly bullets come peckin' through the dust,

An' no one wants to face 'em, but every beggar must;

So, like a man in irons which isn't glad to go,

They moves 'em off by companies uncommon stiff and slow8.

Сравните с этим:

"Forward the Light Brigade!"

Was there a man dismayed?

No! though the soldier knew

Someone had blundered.

Может быть, Киплинг и преувеличивает ужасы: по нынешним меркам войны времен его молодости и войнами трудно назвать. Возможно, это объясняется его невротич-ностью, жаждой жестокости. Но он, по крайней мере, знает, что солдаты, брошенные на неприступную цель, приходят в смятение, и что четыре пенса в день - не щедрая пенсия.

Насколько полна и правдива оставленная нам Киплингом картина наемнической армии конца XIX века, укомплектованной старослужащими? О ней, так же как и о картине английской Индии XIX века, надо сказать, что это не только лучшая, но и едва ли не единственная картина, какой мы располагаем. Он запечатлел колоссальный материал, о котором можно было бы узнать только из устных рассказов или из нечитабельных полковых историй. Возможно, его картина армейской жизни кажется более полной и точной, чем на самом деле, потому что любой англичанин из среднего класса, скорее всего, знает достаточно, чтобы самому заполнить пробелы. Во всяком случае, читая эссе о Киплинге, недавно опубликованное мистером Эдмундом Уилсоном, я дивился тому, сколько вещей, знакомых нам до скуки, почти непонятны американцу. Но из ранних произведений Киплинга действительно возникает яркая и не слишком искаженная картина старой, до-пулеметной армии: душные казармы в Гибралтаре или Лакнау - красные мундиры, белые ремни и круглые шапки, пиво, драки, порки, повешения и распятия, горны, запах овса и конской мочи, горластые сержанты с полуметровыми усами, кровавые и всегда бестолковые стычки, переполненные транспорты, холера в лагерях, "туземные" любовницы и под конец смерть в работном доме. Это грубая, вульгарная картина, где патриотический мюзик-холльный номер мешается с самыми натуралистическими пассажами в духе Золя, но потомки смогут получить по ней представление о том, какова была армия профессиональных наемников. И примерно на том же уровне они узнают кое-что о британской Индии в те дни, когда не было ни автомобилей, ни холодильников. Ошибочно полагать, что у нас появились бы лучшие книги об этом, если бы, например, Джордж Мур или Гиссинг", или Томас Гарди обладали опытом Киплинга. Такого случиться не могло. Не могло в Англии родиться книги, подобной "Войне и миру" или меньшим произведениям Толстого, таким как "Севастопольские рассказы" или "Казаки", - не потому что недоставало талантов, а потому что человек, наделенный чувствительностью, необходимой для написания таких книг, никогда не завязал бы соответствующих связей. Толстой жил в большой военной империи, где считалось естественным, что молодой человек из хорошей семьи должен прослужить несколько лет в армии, тогда как Британская империя была и остается демилитаризованной настолько, что континентальным наблюдателям это представляется почти невероятным. Цивилизованные люди не слишком охотно покидают центры цивилизации, и того, что можно назвать колониальной литературой, на большинстве языков определенно не хватает. Понадобилось вполне невероятное сочетание обстоятельств, чтобы произвести кричаще яркое киплинговское полотно, где рядовой Ортерис и миссис Хоксби позируют на фоне пальм под звуки храмовых колоколов, и одним из необходимых обстоятельств было то, что сам Киплинг лишь полуцивилизован.

Киплинг - единственный английский писатель нашего времени, пополнивший нашу речь крылатыми выражениями. Фразы и неологизмы, которые мы употребляем, не помня их происхождения, не всегда достаются нам от почитаемых писателей. Странно слышать, например, как нацистское радио называет русских солдат "роботами", - бессознательно позаимствовав слово у чешского демократа, которого наверняка бы убили, попади он к ним в руки. Вот полдюжины чеканных киплинговских фраз, которые читаешь в передовицах бульварных газет или слышишь в барах от людей, едва ли знающих его имя. Мы увидим, что они обладают одной общей характеристикой:

"Запад есть Запад, Восток есть Восток".

"Бремя белых".

"Что знают об Англии те, кто только Англию знает?".

"Самка этого вида смертоносней самца".

"Там, к востоку от Суэца".

"Дань Дании".

Есть и другие, причем некоторые пережили свой контекст на много лет. До недавнего времени еще была в ходу фраза: "Убить Крюгера языком" и, возможно, что прозвище немцев "гунны" запущено Киплингом; по крайней мере, оно вошло в обиход в 1914 году, как только заговорили пушки. А у фраз, приведенных выше, общее то, что произносят их всегда полупрезрительно (как, скажем, "Я буду королевой мая, мама, я буду королевой мая"), но рано или поздно все-таки произносят. Презрение "Нью стейтсмен" к Киплингу несравнимо ни с чем, но сколько раз в период Мюнхена сам же "Нью стейтсмен" цитировал "Дань Дании"?*. Дело в том, что Киплинг, кроме его трактирной мудрости и умения дать броский образ в немногих словах ("Над пальмой и сосной"... "Там, к востоку от Суэца"... "На дороге в Мандалей"), как правило, говорит о насущном. С этой точки зрения неважно, что мыслящие и порядочные люди обычно придерживаются противоположного мнения. "Бремя белых" мгновенно очерчивает реальную проблему, даже если ты считаешь, что его надо заменить на "бремя черных". Можно категорически не соглашаться с политической позицией, выраженной в "Островитянах", но нельзя сказать, что это легкомысленная позиция. Киплинг мыслит вульгарно, но мыслит о том, что занимает человека всегда. В связи с этим возникает вопрос: поэт он или стихотворец?

Мистер Элиот определяет сочинения Киплинга как "стихи", а не "поэзию", но добавляет, что это "замечательные стихи", и поясняет далее, что если о некоторых произведениях писателя "нельзя сказать, стихи это или поэзия", то назвать его можно только "замечательным стихотворцем". Киплинг, следовательно, был версификатором, иногда создававшим поэзию, - жаль только, что мистер Элиот не назвал поэтические произведения конкретно. Беда в том, что когда дело доходит до эстетической оценки стихов Киплинга, мистер Элиот становится в оборонительную позицию и потому не может выражаться ясно. Чего он не говорит, и о чем, на мой взгляд, надо раньше всего сказать, обсуждая Киплинга, - большинство стихотворений Киплинга чудовищно вульгарны, ощущение от них такое же, как при виде третьеразрядного исполнителя в мюзик-холле, декламирующего "Косичку By Фан-Фу" в пурпурном свете софитов. Однако же многое в них может доставить удовольствие людям, понимающим, что такое поэзия. В худших вариантах, к тому же наиболее энергичных, таких как "Ганга Дин" или "Денни Дивер" стихи Киплинга доставляют почти постыдное удовольствие, как дешевые сладости, вкус к которым люди иногда сохраняют втайне до зрелых лет. Но даже лучшие отрывки оставляют ощущение, что тебя соблазнили чем-то поддельным - хотя соблазнили, безусловно. Если ты не сноб и не лгун, то не станешь утверждать, что ни один ценитель поэзии не получит удовольствия от таких строк:

For the wind is in the palm trees,
and the temple bells they say,
"Come you back, you British soldier,
come you back to Mandalay"

И, однако, эти стихи не поэзия в том смысле, в каком являются поэзией "Феликс Ранд ал" или "Когда свисают с крыши льдинки". Чтобы определить место Киплинга, лучше, наверное, не жонглировать словами "стихи" и "поэзия", а просто назвать его хорошим плохим поэтом. В поэзии он то, что Гарриет Бичер-Стоу - в романистике. И само существование такого рода произведений, давно стяжавших репутацию вульгарных и при этом неизменно читаемых, кое-что говорит о времени, в котором мы живем.

На английском языке много хорошей плохой поэзии, и вся она, как мне кажется, написана после 1790 года. Примеры хороших плохих стихотворений - я намеренно привожу самые разные - "Мост вздохов", "Когда мир молод", "Атака легкой бригады", "Диккенс в стане", "Погребение сэра Джона Мура", "Дженни меня поцеловала", "Кит из Рейвелстона", "Касабьянка". От всех них разит сентиментальностью, и, однако - может быть, не эти именно стихотворения, а стихотворения такого рода - способны доставить истинное удовольствие людям, ясно сознающим, что в них нехорошо. Из хороших плохих стихотворений можно было бы составить солидную антологию, если бы не то обстоятельство, что хорошие плохие стихи, как правило, слишком хорошо известны и не нуждаются в перепечатке. Бессмысленно делать вид, что в наш век "хорошая" поэзия может быть по-настоящему популярной. Это искусство наименее ходовое, ему поклоняется и должен поклоняться очень узкий круг людей. Тут, наверное, требуется некоторое уточнение. Истинная поэзия бывает приемлема для народа, когда она выдает себя за что-то другое. Примеры тому мы видим в народной английской поэзии, всё еще сохраняющейся, в некоторых стихах для детей, в мнемонических стихах и в песнях, сочиняемых солдатами, иногда на музыку горнов. Но вообще наша цивилизация такова, что само слово "поэзия" вызывает враждебные смешки или, в лучшем случае, холодное раздражение, какое испытывает большинство людей при слове "Бог". Если вы хорошо играете на гармони, то, придя в ближайший бар, за пять минут соберете благодарную аудиторию. Но как отнесется к вам та же аудитория, если вы, например, захотите почитать ей сонеты Шекспира? Хорошая плохая поэзия, однако, может дойти до самой неожиданной аудитории, если заранее создана подходящая атмосфера. Несколько месяцев назад, выступая по радио, Черчилль произвел большое впечатление, процитировав "Индевор" Клафа. Я слушал его речь с людьми, которых решительно нельзя обвинить в любви к поэзии, и могу с уверенностью сказать, что стихи их тронули, а не смутили. Но даже Черчиллю не сошло бы с рук, если бы он процитировал что-нибудь получше.

Насколько может быть популярным автор стихов, Киплинг был - и, наверное, до сих пор - популярен. При его жизни некоторые его стихотворения вышли далеко за границы мира читающей публики, мира школьных актов, бойскаутских декламаций, мягких кожаных обложек, календарей, выжигания на дереве - и в широчайший мир мюзик-холлов. И, однако, мистер Элиот считает нужным составить сборник его стихотворений, тем самым признаваясь в пристрастии, которое с ним разделяют другие люди, хотя у них не всегда достает смелости сказать об этом. Тот факт, что хорошая плохая поэзия существует, свидетельствует о некотором эмоциональном сродстве между интеллектуалом и простым человеком. Интеллектуал отличается от простого человека, но лишь в некоторых деталях личности, притом - не всё время. Но в чем же особенность плохого хорошего стихотворения? Хорошее плохое стихотворение - красивый памятник очевидному. Оно запечатлевает в запоминающейся форме - ибо стихи, кроме всего прочего, еще и мнемоническое устройство, - определенные чувства, которые могут разделять почти все. Достоинство стихотворения "Когда весь мир молод" заключается в том, что при всей его сентиментальности, чувство в нем - "подлинное" чувство, в том смысле, что рано или поздно вам в голову придет та мысль, которая в нем выражена, и тогда, если вы знаете это стихотворение, - оно вспомнится вам и покажется лучше, чем прежде. Такие стихотворения - нечто вроде рифмованных пословиц, и действительно популярная поэзия, как правило, афористична или сентенциозна. Достаточно одного примера из Киплинга:

White hands cling to the bridle rein,
Slipping the spur from the booted heel;
Tenderest voices cry "Turn again"
Red lips tarnish the scabbard steel:
Down to Gehenna or up to the Throne
He travels the fastest who travels alone.

Вульгарная мысль, выраженная сильно. Она, может быть, не верна, но такая мысль бывает у каждого. Рано или поздно будет случай, когда вы сами почувствуете, что тот едет быстрее, кто едет один, - а мысль уже - вот она, готовая, так сказать, дожидалась вашего случая. Так что, может быть, однажды услышав эту строку, вы ее вспомните.

Одна из сильных сторон хорошего плохого поэта Киплинга, о чем я уже говорил, - чувство ответственности, благодаря которому он обрел мировоззрение, пусть оно и оказалось ложным. Не имея прямых связей с какой-либо политической партией, Киплинг был консерватором - существом, ныне исчезнувшим. Те, кто сегодня называет себя консерватором, - либо либералы, либо фашисты, либо сообщники фашистов. Он отождествлял себя с властью, а не с оппозицией. В одаренном писателе нам это кажется странным и даже противным, но Киплингу это пошло на пользу в том смысле, что дало ему определенное понимание действительности. Перед властью всегда стоит вопрос: "В таких-то и таких-то обстоятельствах, что надо сделать?", тогда как оппозиция не обязана брать на себя ответственность и принимать реальные решения. Там, где оппозиция постоянна и получает пенсию, как в Англии, соответственно убывают ее умственные способности. Кроме того, всякого, кто исходит из пессимистического реакционного взгляда на жизнь, обычно убеждают в его правоте события, потому что утопия никогда не наступает, и "боги азбучных истин", как выразился сам Киплинг, всегда возвращаются. Киплинг продался британскому правящему классу - не финансово, а эмоционально. Это деформировало его политическое мышление, ибо британский правящий класс был не таким, как он воображал, и погрузило его в бездну глупости и снобизма, зато наделив одним преимуществом: он, по крайней мере, пытался представить себе, что такое действие и ответственность. Громадное достоинство его в том, что он не остроумен, не "дерзок", не имеет желания эпатировать буржуа. Он оперировал по большей части банальностями, и поскольку мы живем в мире банальностей, многое из сказанного им попало в точку. Даже худшие его глупости кажутся менее поверхностными и меньше раздражают, чем "просвещенные" речения того же периода, такие, как эпиграммы Уайльда или шутихи-лозунги, запущенные под занавес "Человека и сверхчеловека" Бернардом Шоу.

февраль 1942 г.

SPOILER!

Коль, мощью призрачной хмельны, Собой хвалиться станем мы, Как варварских племен сыны, Как многобожцы, чада тьмы, Бог сил! Нас не покинь! - дабы Забыть мы не смогли! За то, что лишь болванки чтим, Лишь к дымным жерлам знаем страх И, не припав к стопам Твоим, На прахе строим, сами прах, За похвальбу дурацких од, Господь, прости же Свой народ! =========================== В оригинале: So it's knock out your pipes an' follow me! An' it's finish up your swipes an' follow me! Oh, 'ark to the big drum callin'. Follow me - follow me 'ome! А ну-ка, прячь кисеты - и за мной! Приканчивай галеты - и за мной! Бой барабанный слушай! За мной, за мной, домой! ("Домой!" Перевод Л. Шнеерсона.) ============================= В оригинале: Cheer for the Sergeant's weddin' - Give 'em one cheer more! Grey gun-'orses in the lando, An' a rogue is married to a whore. Приветствуйте свадьбу сержанта - Приветствуйте еще раз! Серые артиллерийские кони запряжены в ландо, И прохвост женится на шлюхе! ("Свадьба сержанта". Подстрочный перевод.) =============================== Врага я в лицо не видел. Клинки звенели сзади. Ног под собой не чуя, не помню, как бежал. Когда донесся голос - и молил он о пощаде, - Его опознал я сразу. Он мне принадлежал. ("Тот день". Перевод И. Копостинской.) И вот злые пули заклевали пыль, И никто не хочет под них попасть, но каждый несчастный должен. И тогда, как кандальник, не желая идти, Они трогаются поротно, непривычно медленно и туго. ("Язычник". Подстрочный перевод.) Легкая бригада, вперед! Был ли хоть один в смятении? Нет! Хотя знал солдат, Что кто-то ошибся. (А Теннисон. "Атака легкой бригады". Подстрочный перевод.)

[Siget]

Записки М.В. Сабашникова wiki

Посещения Киева по делам (1900 г.)



Естественно, что мне приходилось по делам завода бывать Киеве. В особенности после избрания меня в члены правления Всероссийского общества сахарозаводчиков, собиравшегося регулярно раз в месяц.

Теперь пришлось узнать Киев с другой стороны, чем раньше,когда мы к нему причаливали на своем "Зайсане", интересуясь, чудесными видами да памятниками старины и искусства. Для посещения Киева с подобными запросами, конечно, самое выгодное время - это весна, когда Днепр, выйдя из берегов, затопляет всю левобережную равнину, Тарханов остров, и даже на самых отдаленных от реки улицах при малейшем дуновении воздуха чувствуется в легких влага речного простора.

Но это период относительно тихий. Самое же оживленное время в Киеве бывало на "Контрактах", когда город буквально бывал наводнен "контрактовичами", присутствие которых сказывалось на самых даже глухих улицах. Все номера в гостиницах бывали расписаны заблаговременно, в ресторанах давка, театры и концерты переполнены. Спекуляцией охвачены бывали в "Контракты" не одни только дельцы - банкиры, заводчики, коммерсанты, маклеры. Кто только в это время ни рисковал в надежде на удачу! А кто не участвовал в аферах, у того вчуже слюньки текли от одних только разговоров. Булыжники на Крещатике, казалось, перешептывались между собой, что Добрый четверть часа тому назад купил перечисления, а Бродский продал сахар по таким-то и таким-то ценам.

Все же и при деловых посещениях Киева я неизменно отдавал дань своим первым в нем привязанностям. Я старался в каждый свой приезд обязательно побывать в Софийском соборе. Давно отпавши от всякой религиозности, я все же находил большое, чисто эстетическое удовольствие от пребывания в этом древнем удивительном соборе. Любил я особенно посещать его во время всенощной службы. На хорах, против алтаря, у меня было излюбленное местечко. Как хороши были оттуда очертания сводов и перекрытий в сложных ракурсах. Впереди виднелась в глубине алтаря Богородица, а на столбах по сторонам замечательная мозаика Благовещения. Когда, налюбовавшись на эту "нерушимую стену", забудешь всякие житейские попечения, начнешь разглядывать сверху молящихся внизу. Вот две гимназистки истово свечи ставят и усердно молятся. А ведь всего-то, вероятно, вымаливают себе хорошие отметки на уроках...

Но уж если говорить о молящихся, то надо рассказать, чему я был свидетелем как-то в Михайловском соборе, соседнем с Софийским. Это было зимой днем, во время службы. В соборе было мало молящихся. Отлично пели, и я заслушался. Меня стали занимать какие-то глухие удары, раздававшиеся равномерно где-то, как мне казалось, в отдалении. Прислушиваясь к ним, я соображал, чт0 это могло бы быть, в уверенности, что глухие эти удары доносятся издалека. Однако, случайно обернувшись, я так и отшатнулся от неожиданности. Непосредственно за мной, немножко сбоку, стоял высокий рыжий детина громадного роста, исполинского телосложения, со всклокоченной, вероятно, никогда не чесанной рыжей бородой и рыжими же вьющимися волосами. Он равномерно становился на колени, кланялся затем до земли, звучно ударял лбом о каменные белые плиты пола, сейчас же затем вставал, выпрямлялся и начинал сначала. На полу была буквально лужа от струившегося с него пота! От него, как от взмылившейся на холоду лошади, кругом поднимаюсь облако пара. Очевидно, эта процедура продолжалась уже товольно долго... Что это за человек? Встретиться с ним на большой дороге или в глухом переулке было бы жутко. О чем молится, что просит или, верней, чуть ли не силой хочет взять у Бога? Совершил ли он жестокое преступление или ищет выздоровления жены или сына? Чем он движется сейчас - страхом, раскаянием или любовью? Не той ли это формации человек, как те, кто спасался когда-то в лаврских пещерах; ведь там среди праведников показывали нам когда-то и Илью Муромца. ...

[Siget]

Саша Чёрный "Роза Иерихона" (1924 г.) <о Бунине и "красной нови">



Утверждение - большая и редкая радость в наши черные, взбаламученные дни.

Большевистский самум не пощадил в своем разгуле ни быта, ни науки, ни искусства. Лавина красных сборников и пролетарских антологий ни о каком ренессансе не свидетельствует. Одни - последние из стойких - молчат, ибо давняя николаевская цензура, о которой повествовал в своем дневнике Никитенко, - кроткое и доброе дитя в сравнении с красным карандашом. Другие скрепя сердце ушли в архивные изыскания, исследуют пушкинские многоточия, переводят, - в этой работе хоть какая-то тень независимости, хоть остатки русской культуры забронированы от комсомольского окрика. Художественная литература в лапах новых таперов. Неудачники и кустари вылезли из всех щелей. Одних поэтов хватило бы на население губернского города. Проза - вычурно-телеграфный код, с устремлением в зоологический натурализм фирмы Пильняк и Ко., либо бульварно-циничная эренбурговщина, - семечки, товар дешевый и ходкий. Сотни сезонных гениев, сотни взаимно заушающих одна другую теорий. Крикливый и пестрый базар.

За рубежом - усталость, тяжелая литературная поденщина, ноток "воспоминаний", дробление рассказов на газетные отрывки. Нет своего угла, подлинный читатель обнищал, издательства после берлинского Аранжуэца переживают горькое и мутное похмелье. Мечтать ли о книге?

И вот перед глазами - книга мастера. Рука не отяжелела, язык - главный герой бунинской прозы - также полнозвучен и насыщен краской, светом и интонациями. Так легко принять и утвердить этот дар, не подводя его ни под какие словесно-критиче-ские нормы: романтизм ли это, неореализм или какой-либо другой "изм"? Пусть судят высокие спецы.

Одно несомненно ясно. У многих бормотальщиков, с чужого голоса навязывающих автору ненависть, сухость и человеконенавистничество, - глаза, очевидно, на затылке. Писать о себе и о своем нелегко и не всегда нужно. Прочтите сдержанные и возвышенно-печальные строки пролога к книге: так не ненавидят.


О бунинском языке писали немало. Он завершен, и сложен, и цветист, как многокрасочная переливающаяся парча. Читаешь и видишь.

"Редкая острота душевного зрения" - так пишет сам художник о счастливых часах своего творчества. Острота эта находит себе великолепное выражение в той своеобразной словесной живописи, которая так присуща Бунину. Порой слово его, сгущаясь до экстракта, становится даже избыточным. Русопет американской складки, брянский мужик-делец, попавший под экватор, не словами ли автора говорит: "стоял непрестанный шум океана, пароход медленно клало с одного бока на другой, и точно удавленники в серых саванах, с распростертыми руками, качались и дрожали возле трубы длинные парусиновые вентиляторы, жадно ловившие своими отверстиями свежесть муссона"... ("Соотечественник").

И в той же книге - иного склада и звучания завершенная простота и успокоенность речи в апокрифе "Третьи петухи", в восточной легенде "Готами". Третья струна: ядреный, простонародный лад сатирической сказки "О дураке Емеле". Сказка эта, не вполне четкая по замыслу, выходит, правда, за пределы, очерченные прологом к книге. Но язык ее убедительно показывает, как широки и разнообразны изобразительные силы автора.

Переходя от рассказа к рассказу, так легко и свободно подчиняешься силе бунинской печали и любви. Любви? Да, конечно! "Старуха" - служанка, незаметный и затурканный гений дома, - мягче и любовнее ее бы и Глеб Успенский не зарисовал. "Пост", "Косцы", "Звезда любви", "Исход", "Далекое", "Преображение" - какая любовь к России, какое чуткое внимание к тихим дням человеческой жизни в их полноте и обреченности... И если завершающие рассказ "Старуха" страницы неожиданно резки и сатирически беспощадны, то такая ненависть - не родная ли сестра поруганной любви, встающей над щитом? Пора бы это давно понять.

"Сны Чанга" из того же круга. Любовь зверя к человеку. Быть может, зверь слишком очеловечен. Упрекнем ли художника? Когда человек звереет, невольно обращаешь глаза к зверю: не научит ли хоть он?

Любопытно сопоставить "Исход" - тихую смерть старого князя с жутким и сильным рассказом "Огнь пожирающий". Душа поэта словно содрогнулась перед машинно-кощунственным уничтожением праха, лишенного последнего "уюта". Содрогнулась как-то по-русски, вызывая такую же встречную волну в читателе.

Более близкие нам по переживанию рассказы "Конец" и "Несрочная весна" читаешь с особенным волнением. Конец ли? И если "некто, уже тлевший в смрадной могильной яме, не погиб, однако, до конца" ("Несрочная весна"), то подобно ему не все ведь погибли. Не все русские глаза выколоты, не все закрылись и там, и здесь за рубежом. Кто возьмет на себя горькое право поставить последнюю мертвую точку?

Холодно и жестоко построен превосходный рассказ "Петлистые уши". Дата шестнадцатого года. Такие выродки в наши дни как бытовое явление оправданы (даже с избытком!), и герой рассказа сегодня, наверно, в среде садистов-чрезвычайников свою карьеру сделал. Но, конечно, не ему - двуногой гиене, экспериментатору типа Марианны Скублинской - варшавской детоубийце, затмить в нашей памяти образ сложной и несчастной души Раскольникова.

Хотелось бы сказать еще о многом: об исключительной любви Бунина к морю, - до галлюцинации выпукло развертывается оно в тиши и грозе перед глазами читателя; о разработке им внерусских тем ("Отто Штейн") - эта ответственная для русского автора задача, давно вошедшая в круг излюбленных им тем, выполнена с обычным мастерством; о строгом и суровом, но всегда волнующем подходе его к великому таинству смерти. Но рамки газетной статьи не широки.

"Роза Иерихона" раскрывается, как и другие книги автора, двустворчатым складнем: проза-стихи. Создалось такое ходячее мнение: бунинская проза - высокое мастерство, но стихи... знаете... Хорошо, да - пейзажи, природа, но проза все-таки лучше. Точно таезйч), виртуоз на виолончели, для развлечения берется иногда и за флейту. И конечно, в похвалу вспомнят застрявшую в памяти строку: "хорошо бы собаку купить"... Словно кроме этой собакиничего и не было.

Это, впрочем, вполне естественно. Северянинско-брюсовские пути высокой музе Бунина чужды до отвращения. Тютчевский горний путь, строгое и гордое служение красоте, сдержанная сила четкой простоты и ясности - малопривлекательны для толпящихся вокруг Парнаса модников и модниц. Кому - оклеенный фольгой сезонный трон, кому - благодарное и неизменное утверждение зрячих.

Лирические страницы книги - благодарны и глубоки. Рука не устала, дух не оскудел. Только острее и суровее стало слово, наотмашь отбивающееся от надвигающихся сумерек "бесстыдного и презренного века".

Трудно сказать, что больше пленяет: своеобразный ли бунинский живописный натурализм, в двух строчках зарисовывавший в лавке мясника мясные бараньи туши:

В черных пятнах под засохшим
Серебром нагой плевы... -

крылатая ли лирика любви ("Свет незакатный", "Глупое горе"), полные ли отрешенности и полета строфы о "Петухе на церковном кресте", великолепное по бодрости и сжатости "Просыпаюсь в полумраке", либо неожиданные для автора, пронизанные сдержанной улыбкой "Одиночество", "Спутница" и стихи о трактирном хозяине-греке, который "очень черный и серьезный, очень храбрый человек".

Карандаш отмечает на полях и "Феску", и "Даль", и "В цирке", и "Плоты"... Жадным глазам раздолье.


Советская "Красная новь" в одной из последних книжек вновь подымает вопрос о человеконенавистничестве и ненависти Бунина. Изумительная наглость! Красные крепостники и Малюты Скуратовы требуют от своих жертв, от растоптанного ими слова - любви и кротких напевов. Они - и любовь. Какая тупая неосторожность, какое кощунство! Малюты, правда, бывают сентиментальны. Недавно ведь еще писал Горький о "задушевности" смеха Ленина и о трогательной его любви к детям.

Но к лицу ли такая повадка трезвым и плечистым совкритикам
с серьгой в ухе и идеологией пулемета в душе? Стихи Бунина, видите ли, - вирши Тредьяковского, одетые в траурные одежды пророка Иеремии...

Что ж... Иеремия - это неплохо. "Рабы господствуют над нами и некому избавить от рук их". "Князья повешены руками их, лица старцев неуважены. Юношей берут к жерновам, и отроки падают под ношами дров. Старцы же не сидят у ворот; юноши не поют. Прекратилась радость сердца нашего; хороводы наши обратились в сетованье" ("Плач Иеремии". Гл. 5). Разве не похоже?

Но почему же Тредьяковский? Дикая ли это красная безграмотность или наглость? Добрый труженик Василий Кириллович тем и памятен в русской литературе, что наступал сам себе на язык и в своих тяжелых, чугунных виршах (хотя не так уж он и виноват, - ! но это особая тема). А Бунин - зоркий, виртуозно владеющий словом художник... Зачем же сравнивать оглоблю с виолончелью?
Впрочем, и у Тредьяковского не все вирши плохи. Вот, например, строфа, которую "Красная новь" могла бы поставить эпиграфом над всеми своими книжками, как по данному поводу, так и вообще:

То Ложь проклята, дерзновенна, Из
Ада вышедши бездонна, Святую
борет Правду, злясь.

[Siget]

Константин П. Победоносцев <письма и записки, М.-П., 1923 год>
Проект письма Победоносцева к А. III, по поводу драмы Толстого "Власть тьмы". <февраль 1887 года.>



remark: интересно читать сейчас, по прошествии ста с лишним лет; в сравнении с нынешним размахом "жанра" как в литературе, так и в медиа, Толстой был почти ягнёнком ...или скорее, всё же, пионером?



Я только что прочел новую драму гр. Т. и не могу прийти в себя от ужаса. Его усиливает еще слух, будто бы готовятся давать ее на имп. театрах и уже разучивают роли.

Не знаю, известна ли эта книга Вашему в-ву. Я не знаю ничего подобного ни в какой литературе. Едва ли сам Золя дошел до такой степени грубого реализма, какой здесь достигнул Толстой.

Искусство писателя замечательное, но какое унижение искусства. Какое отсутствие идеала,-больше того, отрицание идеала, какое унижение нравственного чувства, какое оскорбление вкуса. Больно думать, что женщины с восторгом слушают чтение этой вещи и потом говорят об ней с восторгом. Скажу еще: прямое чувство доброго русского человека должно глубоко оскорбиться при чтении этой вещи - что ж будет при представлении? Неужели наш народ таков, каким его изображает Толстой? Но это изображение согласуется со всей тенденцией новейших его произведений,- и народ-де наш весь во тьме сидит, и первый он, Толстой, приносит ему новое свое евангелие.

Всякая драма, достойная этого имени, предполагает борьбу, в основании которой лежит идеальное чувство.

Разве есть борьба в драме Толстого? Все действующие лица - скоты, животные, совершающие ужаснейшие преступления просто, из животного инстинкта, так же, как они едят и пьянствуют,- ни о какой борьбе нет и помину. В виду зрителя, можно сказать, проходят по сцене, одно за другим, отравление мужа, несколько кровосмешений, подговор матерью сына и жены к преступлению, наконец, страшное детоубийство, с хрустением костей младенца - и все это без борьбы, без протеста, в самой грубой форме, в невозможных выражениях мужицкой речи, с развратом и пьянством. И живого лица не видать человеческого. Разве бледная Марина и старик Аким, и тот - какое-то расслабленное создание без воли. Говорят, что конец нравственный. И этого я не нахожу: покаяние Никиты в конце представляется каким-то случайным явлением, которое ничего не закрепляет в этой развратной среде, ничего не решает,- так что этот момент пропадает, можно сказать, в сплошном впечатлении безотрадного ужаса в течение всех 5 актов драмы.

В том же роде есть музыкальная драма Серова „Вражья сила", но какая разница! Там глубоко потрясен зритель, но совсем иначе; там - форма чистая, там есть борьба во имя идеала и покаяние преступника, увлеченного страстью, действительно венчает драму. А у Толстого даже страсти нет, нет увлечения, как нет борьбы, а есть только тупое, бессмысленное действие животного инстинкта - и вот почему она так противна.

В Преступлении и наказании Достоевского, при всем реализме художника, через все действие происходит борьба - и какая еще,- и идеал ни на минуту не пропадает из действия. А это - что такое? Боже мой, до чего мы дожили в области искусства.

День, в который драма Толстого будет представлена на имп. театрах, будет днем решительного падения нашей сцены, которая и без того уже упала очень низко.

Нравственное падение сцены - немалое бедствие, потому что театр имеет великое влияние на нравы, в ту или другую сторону.

Воображаю первое представление. Ложи будут наполнены кавалерами и дамами высшего общества, любителями и любительницами сильных ощущений днем и ночью. Дамы в роскошных туалетах станут смотреть на представление из чуждого им „мужичьего" мира, в котором живут и двигаются тоже люди, по - похожие на животных. В каждом акте станут ощущать приятный „ужас". В 5-м акте, по случаю детоубийства, хрустения косточек и писка, матери будут плакать, но какие фальшивые слезы! Похоже будет на то, как встарину собирались нарядные дамы смотреть на публичную казнь преступников,- и тоже плакали, между конфетами и мороженым.

Но это не все. Пьеса станет модною. Вся петерб. публика, от мала до велика, потянется в театр. Нравственный уровень нашей публики очень низок. Ложи наполнятся девицами и малолетними детьми. Это наверное. Какова будет в нравственн. отношении привычка - смотреть в течение неск. часов живую картину преступлений, разврата и дикого быта. Дети, вернувшись из театра, станут повторять, со смехом, слышанные фразы и слова: однова дыхнуть, скуреха, острожная шкура, в рот тебе пирог бы гороховый и т. п.

Но и это далеко не все. Петерб. увеселения дают тон увеселениям во всей России. Ныне в каждом сколько-нибудь значительном городе есть театры, на которые переходит, развращая нравы праздной публики, всякая нечисть петербургских сцен. Завелись уже театры и в селах. В Москве заведен под именем народного театра „Скоморох", где толпится, по ценам от 5 до 60 кон., публика в рубахах и тулупах, слушая пьесы общего театр, репертуара, и в антрактах развлекается буфетом с водкой.

Драма Толстого облетит все эти уездные и деревенские сцены. Представим себе крестьянскую и рабочую публику этого представления. Что она из него вынесет? Картина преступлений, возмущающих душу, является как обыденное явление дикого быта, без малейшего возвышения духа, без всякой борьбы. Тут люди живущие инстинктом, без идеи, увидят воочию-как просто и с какою легкостью совершаются преступления.

Сказывают, что когда Толстой собрал крестьян и дворовых и читал им свою драму чтобы дознать производимое ею впечатление, один из лакеев отвечал на вопрос о Никите: „все хорошо шло, да под конец сплоховал". Не мудрено, что подобное впечатление вынесет масса зрителей, погруженная, подобно действ. лицам, тоже в тьму одних материальных инстинктов и интересов. А что почувствуют лучшие, честные представители народа? Они несомненно будут оскорблены, в лучших своих ощущениях. Они подумают: „Вот чем вздумали забавляться баре. Вот как они понимают народ. Неужели все мы, простые русские люди, в нашем быту, такие скоты и мерзавцы? Стыдно. А что если бы кто вздумал так выставить графов, да князей, да больших бояр - небось, не позволили бы, запретили бы пьесу. Это не то, что наш брат". Нехорошо, если так заговорят честные и нравственные русские люди.

Стоит подумать еще и о том, как отзовется такое публичное представление русского сельского быта у иностранцев и за границей, где вся печать, дышущая злобой против России, хватается жадно за всякое сомнительное явление в России и раздувает ничтожные или вымышленные факты в картину русского безобразия. Вот, станут говорить, как сами русские изображают быт своего народа.

И то уже нехорошо, что эта драма Толстого, напечатанная в виде народного издания, в громадном количестве экземпляров, продается теперь по 10 коп. разносчиками на всех перекрестках и скоро обойдет всю Россию и будет в руках у каждого от мала до велика. Хотя на ней поставлено „для взрослых", но это самое об'явление привлекает к ней всех малолетних и несовершеннолетних, и конечно во всех учебных заведениях она уже и теперь читается с жадностью.

Что же будет, когда ее поставят на театрах?

[Siget]

Михаил Пришвин "Никон Староколенный" <альманах изд-ва "Шиповник" 1912г.>



I.

Въ тотъ самый годъ, когда въ Новгородѣ хлѣбъ дорогой былъ, пришелъ въ село Еруново на Ильмень-озеро Никонъ Дорофеичъ Староколѣнный, степенный человѣкъ, но только безпаспортный. Что онъ у себя на родинѣ натворилъ, отчего у него паспорта не было, никому онъ не сказалъ, да не очень и спрашивали: въ то время волю давали крѣпостному народу, много такого разнаго люда слонялось по Руси, а въ глухихъ мѣстахъ давно ужъ привыкли къ безпаспортнымъ. Попъ, діаконъ, дьячокъ- такъ и набросились на Староколѣннаго: пришелъ человѣкъ, свѣтъ видавшій, мастеръ на всѣ руки и притомъ еще божественный. Въ Еруновѣ отъ рыбаковъ что услышишь хорошаго? Глухое мѣсто: впереди вода, за водой лиманы и всякія такія непроходимыя мѣста, позади мохъ. Рыбакъ по рыбѣ хорошій человѣкъ, а въ одиночку чтобы съ нимъ поговорить-о чемъ говорить попу съ рыбакомъ?-все о тѣхъ же сигахъ. А тутъ пришелъ человѣкъ новый, рѣчистый, и жена у него, Анна Ивановна, красавица и хозяйка не хуже любой попадьи. Дьячокъ сталъ ходить къ Никону Дорофеичу съ церковными книгами: вмѣстѣ читали св. Писаніе по славянскимъ буквамъ; діаконъ ходилъ слушать и спорить: любилъ горячіе споры, и басъ у Никона былъ хорошій, діаконъ басы любилъ; попъ ходилъ больше изъ-за діакона: съ первыхъ же дней у Староколѣннаго съ діакономъ такіе забавные споры пошли, что какъ сцѣпятся-пухъ бывало отъ обоихъ летитъ, будто перетрясаютъ старые подрясники.
Никонъ Дорофеичъ смотрѣлъ на слявянскія буквы св. Писанія, какъ на кирпичи отъ вѣковъ сложеннаго зданія, а библію-книгу хоть и не считалъ, какъ многіе простые люди, что прямо съ неба упала, но вѣрилъ твердо, что рукой писана нечеловѣческой.

- Вѣрю въ невидимое-говорилъ онъ, обращаясь къ попу,- а діаконъ вѣритъ только въ видимое.

- Человѣкъ ты съ опереніемъ!-одобрялъ батюшка.

Діаконъ сердился.

- Какое у него опереніе, начитался староколѣнный человѣкъ, и все тутъ; книга книгой, а ты и жизнь разумѣй,-понимаю, новую жизнь. Я вѣрю какъ въ невидимое, такъ и въ видимое.

- Умъ критическій - одобрялъ попъ и діакона.

Разсерженный Никонъ бралъ въ руку библію и отвѣчалъ:

- Долго ли ты, діаконъ, будешь хромать на оба колѣна.Моя вѣра вотъ! Не будь этой книги, всѣ бы мы другъ друга заѣли, какъ дикіе некрещенные людоѣды, эта книга намъ зубы опилила.

- Книга не опилитъ зубовъ,-смѣялся діаконъ,-это, братецъ, такъ идетъ само: живетъ человѣкъ, привыкаетъ, научается и зубы теряетъ. Вотъ науку ты отвергаешь, а оглянись на себя, что на тебѣ безъ умысла человѣческаго: рубаха, штаны, сапоги, кушакъ, шатіка, только что борода своя.

- Не своя, а Божья,-ты пустяки то брось, науку тамъ, одежду, а вотъ о бородѣ давай говорить!

И пойдетъ и пойдетъ... Попу любо: смотрѣлъ какъ на пѣтушиный бой.

Отъ книгъ и науки непремѣнно перейдутъ къ волѣ и еще бы: время такое было, что всякій о вопѣ говорилъ. Діаконъ стоялъ за волю, Никонъ Дорофеичъ за палку.

- При волѣ палка нужна!-твердилъ Никонъ Дорофеичъ.

Діаконъ придирался къ словамъ и смѣялся надъ волей съ

палкою.

Безземельный Никонъ Дорофеичъ не о той волѣ думалъ, что діаконъ, ему хотѣлось земли, землю онъ волей считалъ, а при волѣ судъ хотѣлъ строгій и праведный, такъ чтобы ничего у человѣка своего не было, а чтобы все отъ Бога. Праведный строгій судъ и называлъ Староколѣнный палкою.

- Какая же воля изъ подъ палки?-смѣялся діаконъ.

- А какая же воля безъ палки-отвѣчалъ Никонъ-глупость одна, этого всегда было довольно, иди дури, свѣтъ не заказанъ, свѣтъ на волѣ стоитъ.

Занятные споры бывали. И до того къ Никону Дорофеичу попъ съ діакономъ навадились, что рѣдкій, рѣдкій день, бывало, безъ нихъ пройдетъ. Это замѣтили въ Еруновѣ рыбаки и стали къ пришельцу относиться съ почтеніемъ и считать въ родѣ какъ бы за богатаго.

Въ ту осень, когда Никонъ пришелъ въ Еруново, хлѣбъ вездѣ дорогъ былъ, и рыба не ловилась, и ненастная погода чуть ли не съ Успенья пошла безъ отрыву, такъ что въ городъ проѣхать нельзя было (а изъ Ерунова въ Новгородъ одна дорога, лодейная черезъ Ильмень и по Волхову). Расчетъ у Никона Дорофеича былъ, когда шелъ въ Еруново, поставить масленку-льну въ этомъ краю много сѣяли, и денегъ для этого занять въ Новгородѣ. Когда пали осеннія ненастныя погоды раньше времени и проѣзду по озеру не стало, всѣ расчеты Никона расползлись, и остался онъ въ чужомъ селѣ такъ. Маленькому, опущенному, когда ѣсть нечего, легко съ ручкой пойти, а какъ итти Никону Дорофеичу. Говорили про него въ селѣ, что богатый человѣкъ, самостоятельный, поповъ каждый день принимаетъ, а вотъ съ ручкой пошелъ... Униженному низиться, а высокому падать. "Трудно стало Никону Дорофеичу.

Въ ночь подъ Воздвиженье Анна Ивановна погребла муки и нашлось только ребятишкамъ на колобокъ, ради потѣхи.

- На завтра у насъ, Никонъ Дорофеичъ, хлѣба дѣтей накормить не знаю, хватитъ ли.

Такъ тихонько сказала, Анна Ивановна, не жалуясь, на ходу сказала отъ печки къ столу. Никонъ Дорофеичъ сидѣлъ за столомъ и читалъ Евангеліе на томъ самомъ мѣстѣ, какъ Го-сподь пятыо хлѣбами насытилъ нѣсколько тысячъ народа.

- Ладно, Анна Ивановна, погоди, будетъ у насъ день, будетъ и пища.

Не читай Никонъ Дорофеичъ Евангелія, откуда бы взяться духу отвѣтить такъ, расчетъ былъ простой, хлѣба нѣтъ, взять неоткуда, завтра итти побираться. Но въ невидимое твердо вѣрилъ этотъ человѣкъ, прочитанное принималъ за первую истину и переводилъ на жизнь. Перевелъ онъ и тутъ...

Ничего не отвѣтила Анна Ивановна, помолилась Богу и спать легла. Никонъ Дорофеичъ не легъ, а принялся читать Св. Писаніе. Бывало съ нимъ, что нодъ праздникъ всю ночь просиживалъ надъ книгами. Въ этотъ разъ далеко до полуночи у него вдругъ остолбенѣли глаза. Прислушался къ погодѣ: бунтуетъ озеро и гукаетъ,-есть такая примѣта на Нльменѣ: гукаетъ озеро, не быть благодатной погодѣ вилоть до морозу. Оттого можетъ быть и остановились глаза у чтеца, что гдѣ-нибудь въ сердцѣ была все-таки мысль о завтрашнемъ голодномъ днѣ. Пробовалъ Никонъ Дорофеичъ много разъ приниматься вновь читать, но не могъ, худыя мысли все болыпе и болыпе поднимались наверхъ. Протеръ очки, прижмурился-ничего не помогаетъ, умъ замутился, голова, какъ зобъ набитый, и на сердцѣ тоска и страхъ, словно оторвался отъ людей, заблудился въ лѣсу и ужъ не хозяинъ себѣ человѣкъ, а деревья, елки, курносыя сосны, птицы и звѣри хозяева.

- Нищій я нищій, завтра съ торбой итти-подумалось.

И вдругъ, когда дошла тоска уже до самаго, самаго дна-- такъ бываетъ-стало покойно. Такъ бываетъ, словно кроткій свѣтъ осіялъ душу человѣка въ самую тяжелую минуту, поднялся, всталъ и пошелъ и пошелъ...

Оглянулся Никонъ Дорофеичъ на свою семью: лежитъ Анна Ивановна, красавица, раскинулась, румянецъ на щекахъ играетъ, ручища-то, ручища-то у плечъ, а груди по обѣимъ сторонамъ близнецы сосутъ.

- Баба-то, баба-то какая у меня-подумалъ Никонъ Дорофеичъ, а я говорю нищій!

Развернулъ книгу, что откроется,-загадалъ,-то и прочесть. Открылась книга Товата, и чудо совершилось болшое- такъ понималъ Никонъ-то не могъ читать, глаза больные, а то "другъ съ такой радостью и съ такой легкостью и читалось, и понималось слово Божіе, что будто и не самъ читаешь, а кто-нибудь открываетъ. И открылось Никону Дорофеичу изъ книги Товата радость великая жизни, такъ что уже долго спустя, когда спать ложился посмотрѣлъ на свою красавицу Анну Ивановну прошепталъ, какъ Товія:
„Не для удовлетворенія похоти, но поистинѣ, какъ жену, благослови же Господи помиловать меня и дай мнѣ состариться съ нею."

SPOILER (продолжение:)

II. Въ эту бурную осень много тонуло рыбаковъ на Ильмень-озерѣ. Вольному воля, да и кормиться же нужно, ѣдетъ въ бурю смѣльчакъ на большое озеро и пропадаетъ. Въ храмѣ-такъ понималъ Никонъ Дорофеичъ-жизнь этихъ пропащихъ людей продолжается, родные молятся о своихъ, покойники съ живыми соединяются, невидимое съ видимымъ, свѣтъ не обрывается, путь къ Царствію Божію не зарастаетъ. Такъ Никонъ Дорофеичъ понималъ, а сердцемъ чтилъ обрядъ и за неправильную службу больше и ссорился съ дьякономъ. Въ праздникъ Воздвиженіе замѣтилъ онъ съ клироса, что орарь у дьякона кое-какъ подвязанъ и об ъ этомъ шепнулъ ему. Дьякону это не понравилось и такъ съ неправильно повязаннымъ ораремъ онъ и продолжалъ пѣть эктенью. Не стерпѣлъ Никонъ Дорофеичъ: - Отецъ дьяконъ, лента у тебя, а не банная мочалка, назначено по ней Богу молиться, а ты спину чешешь! - Уходи... Хотѣлъ дьяконъ сгоряча сказать „уходи къ чорту", но тутъ какъ-разъ въ церковной оградѣ пѣтухъ запѣлъ, дьяконъ спохватился и поправился: - Уходи къ пѣтуху!-тихонько пробасилъ и запѣлъ: "О свышнемъ мірѣ" все попрежнему съ неправильной лентой. Тошно было смотрѣть на дьякона Никону Дорофеичу да и свое-то нѣтъ-нѣтъ взбредетъ на умъ: дома ѣсть нечего. Послѣ обѣдни пошелъ къ попу просить куль хлѣба взаймы, зналъ, что житница у попа была полная. Чуть для виду помялся было попъ и ужъ хотѣлъ было за мукой итти, откуда не возьмись дьяконъ и шепнулъ что-то попу на ухо. Можетъ, напомнилъ попу, что муку проситъ безпаспортный, а можетъ, другое что насчетъ ораря. - Нѣтъ,-говоритъ батюшка,-дамъ я тебѣ куль, самому не хватитъ. Нѣтъ и нѣтъ. Больше не сталъ просить Никонъ Дорофеичъ и, поговоривъ о томъ, о семъ, какъ ни въ чемъ ни бывало, пошелъ домой. И, какъ ни въ чемъ ни бывало, всѣ сытые послѣ обѣда собрались у Никона: и попъ, и дьяконъ, и дьячокъ. Хозяинъ и виду не подаетъ, что обиженъ. Анна Иванова, красавица королевой ходитъ, и, не пикнувъ съ печки, какъ жуки смотрятъ на гостей ребятишки. Глядѣлъ, глядѣлъ дьяконь на Анну Ивановну, красавицу,-былъ навеселѣ-размыло его и по-своему, по дьяконски пошутилъ, мигнувъ на ребятишекъ: - Ну, Анна Ивановна, шейте къ завтраму три торбочки. У Никона волоса на головѣ пошевелились. Круто хотѣлъ поступить съ дьякономъ, но сдержался и отвѣтилъ, какъ слѣдуетъ: - Что ты, дьяконъ, мнѣ торбу сулишь, развѣ отъ тебя торба, торба отъ Бога. Не вышла шутка. Прикусилъ дьяконъ губу. О томъ,о семъ рѣчь заводилъ понъ, споръ въ этотъ день не наладился и не веселые разошлись по домамъ гости снать или слушать, какъ воюетъ Ильмень-озеро. Сѣла къ окошку Анна Ивановна. Гукаетъ озеро. Катятся бѣлые гребешки. Ни одиого паруса между волнами. Ни единаго человѣка на путп. - Торбу сулитъ, экое дѣло!-молвилъ Никонъ-да развѣ отъ человѣка торба? Ребятишки на печкѣ заплакали. Испугались торбы, или ѣсть захотѣли? - Видно и Богъ ужъ указываетъ торбу шить-сказала Анна Ивановна. - НѢтъ! Богъ мнѣ съ торбой итти еще не указывалъ. Только успЬлъ эти слова вымолвить, нищій въ окошко постучалъ костылемъ. - Хлѣба не нужно ли? У нищихъ всегда такъ: просятъ, просятъ, а то и дѣвать некуда, продаютъ. - Нужно бы хлѣба, да сейчасъ не при деньгахъ. - Ничего, черезъ мѣсяцъ я опять той же дорогой пойду, приготовь, я повѣрю. Пришелъ нищій въ хату, вывалилъ торбу на столъ, свѣсили: десять фунтовъ. - Ухъ, караванъ пришелъ!-повеселѣлъ Никонъ послѣ нищаго-видишь, Анна Ивановна, говорилъ я тебѣ: будетъ день, будетъ у насъ и пища. Съ самаго начала, съ Бытія, сталъ вечеромъ Никонъ чи-гать, какъ начались звѣзды, и вода, и суша, и солнце и луна, и рыба и какъ человѣкъ начался и какъ согрѣшилъ, размножился и насталъ потопъ. Когда ІІой праведный сѣлъ въ ковчегъ, подумалъ: „вишь ты, міръ-то какой тоненькій: на еди номъчеловѣкѣ держится", а когда снова человѣкъразмножился, радостно воскликнулъ: „міръ тоненькій, да длинный, не обры-вается". И на себя перевелъ: „вотъ и я такъ же думалъ, что съ торбой пойду, а Богъ сколько хлѣба далъ, и завтра тоже: будетъ день, будетъ и пища". Діаконъ рано прибѣжалъ на другой день. - Ну, что, ѣли? - Ѣли хлѣбъ! - Откуда взяли? - Богъ далъ! - Пришелъ попъ, дьячокъ, всѣ спрашиваютъ: „ѣли?" - Богъ далъ!-отвѣчаетъ Никонъ. И разсказываетъ имъ о Ноѣ праведиомъ съ самаго начала и до конца и спрашиваетъ, что это значитъ, если перевести на человѣка нынѣшняго време-ни. Дьяконъ хотѣлъ какъ-то по-своему истолковать, но Никонъ остановилъ. Притча о Ноѣ праведномъ значитъ, что онъ въ Бога вѣровалъ, а не въ дьякона. Вотъ ты меня вчера въ кусочки посылалъ, а я тебѣ отвѣтилъ, что торба отъ Бога. Къ тому говорить-ся притча о Ноѣ, что единымъ человѣкомъ міръ держаться мо-жетъ: міръ тоненькій, да длинный. - Экъ заѣхалъ куда!-засмѣялся дьяконъ,-себя за Ноя пра-веднаго почитаетъ, какой самозванъ нашелся. Это слово очень обидѣло Никона: не отъ себя онъ говорилъ, аотъсв. Писанія.и не собой гордился, асловами Божьими. Обидѣлся и далъ отвѣтъ: - Не смѣйся, дьяконъ, не къ тому я рѣчь веду; хорошая собачка на охотѣ надышкой идетъ, а плохая все въ слѣдахъ ковыряется,-ты идешь, какъ плохая собачка. Ихъ, взвился дьяконъ! Много было попу въ этотъ день удовольствія. Не воруетъ ли?-шепнулъ дьяконъ попу, выходя отъ Никона. Осмотрѣли житннцы-нѣтъ, незамѣтно. Снрашивали, не собираетъ ли. - Ему ли собирать!-удивлялись рыбаки. Что въ самомъ дѣлѣ Богъ даетъ, ни попъ ни дьяконъ не вѣрили. И другой нищій пришелъ къ Никону, и еще принесъ хлѣба. Избэ. на краю стояла, и нищимъ тутъ былъ самый ходъ. Цѣлый мѣсяцъ семья торбочками кормилась, и никто въ селѣ объ этомъ не зналъ. Потомъ установился зимнякъ, покатилъ Никонъ въ Новгородъ, денегъ добылъ, закурилась масленка, и пошло дѣло день ото дня лучше и лучше. По началу зимы сѣно было дешевое, сталъ это сѣно Никонъ скупать и корову завелъ, и другую, и третыо, разсчитывалъ къ веснѣ выпросить у рыбаковъ гдѣ-нибуть клокъ земли и зажить хозяйствомъ, какъ вѣчно жили его дѣды и прадѣды. У дьякона тоже много было скота, послѣ Крещенья подобрался у него кормъ и собрался дьяконъ въ городъ сѣно покупать. Вдругъ потеплѣло, испортилась дорога. День ото дня откладывалъ дьяконъ поѣздку, думалъ все, подморозитъ. А весна вышла ранняя, пошли дожди безъ отрыва, расползлось все и Еруново опять на мѣсяцъ отъ всего свѣта отрѣзало. Реветъ голодный скотъ у дьякона, плачетъ дьяконица, слушать жутко. Своимъ сѣномъ Никонъ Дорофеичъ не называется, а дьякону просить совѣстно: осеныо человѣка съ торбой пустить хотѣлъ. И съѣла забота дьякона, какъ дождь весенній снѣгъ, идетъ мимо Никоно-ва двора, шатается, какъ вешняя вѣха. - Куда дьяконъ идешь, шатаешься?-спросилъ Никонъ. - Иду скотъ рѣзать. - Зачѣмъ рѣзать? Возьми у меня сѣна. Распахнулась лисья шуба у дьякона, бѣжитъ, то упадетъ, то подымется и опять бѣжитъ, словно летитъ. Взялъ сѣна, накормилъ скотину, стихъ ревъ и дьяконица плакать перестала. На шестой недѣлѣ дорога наладнлась, и пошла дьяконова ладья въ Новгородъ. А на седьмой недѣлѣ въ Великій Четвертокъ сытый дьяконъ снова пришелъ въ гости къ Никону Дорофеичу, увидалъ, что онъ церковныя книги съ псаломщикомъ читаетъ, и говоритъ: - Что вы читаете-понимаете, только книги рвете! Эти слова ущипнули Никона. - Читаемъ мы,-отвѣчалъ онъ,-какъ Господь пятью хлѣбами насытилъ столько народу, и короба остались. Такъ мы вотъ и разгадываемъ: кому же короба пошли? Полагаемъ, что скотъ голодный былъ, такъ и скотинку накормили. Ни слова дьяконъ не отвѣтилъ, вышелъ, а вечеромъ во время стоянія прогналъ съ клироса Никона. Горько было такому человѣку стоять опозоренному, и не могъ онъ молиться такъ, чтобы не читать и не пѣть. Въ Свѣтлую заутреню со слезами подошелъ Никонъ къ діякону и проситъ прощенія, а дьяконъ давно уже раскаялся. Облобызались враги и запѣли вмѣстѣ басами: „утренюю утренюю глубоку". Это узнала дьяконица и тоже подошла къ Никону нрощенье просить за дьякона. И весь народъ въ селѣ узналъ за эту зиму, какой справедливый и божественный чело-вѣкъ Никонъ Дорофеичъ, Боіъ съ нимъ и съ паспортомъ! Развѣ паспортъ человѣка дѣлаетъ? Въ Свѣтлое Христово воскресенье выпили, погуляли на его счетъ и отвели ему на житье Кладо. вую Ниву, что въ глухомъ лѣсу на рѣчкѣ Видогощь, впадающей въ Ильмень-озеро. А на Ѳоминой Никонъ поднялся и со всей семьей, со всѣмъ своимъ скотомъ поплылъ въ свои владѣнія. III. Лѣсъ и мохъ окружаютъ Кладовую Ниву, мохъ искрещенъ тропами; по одной ходятъ бабы за брусникой и журавиной <Журавина по-новгородскому - клюква*)>, но другой-за грибами, по третьей-молиться Богу къ Отрокамъ. На Кладовую Ниву лѣсомъ тропа идетъ между пнями, за-мѣченными крестиками, между лохматыми кочками и ямами. Самый божественный крестьянинъ живетъ въ Кладовой Нивѣ, а крещеные люди идутъ по тропѣ и, попадая въ ямы-колдобины, чуть не на каждомъ шагу согрѣшаютъ. Лѣсная нива изстари зовется Кладовой оттого, что въ сопкѣ подъ елями будто бы кладъ зарытъ. Три раза видѣла Анна Ивановна сонъ о кладѣ и три раза говорила Никону Дорофеичу. Первый разъ, услышавъ сонъ о кладѣ, онъ сказалъ: „Не ыною кладъ зарытъ, не мною отроется". Второй разъ помолчалъ, третій разъ такъ посмотрѣлъ на жену, что кладъ ей пересталъ видѣться. Красавица Анна Ивановна была и жилъ съ ней Никонъ такъ, что дурой никогда не назвалъ, и все-таки она противъ него губъ помочить не посмѣла и, если мужъ справа идетъ, влѣво ужъ не іюсмотритъ. Такъ же и дѣти росли, какъ отростки березы и дуба: береза нѣжитъ, дубъ учитъ; все, какъ хотѣлъ Никонъ: въ ней, матери, была земля-воля, въ немъ строгій праведный судъ, воля и палка сошлись въ одно, и росла семья въ лѣсу, какъ и все растетъ. Бываетъ, береза на нивѣ стоитъ, словно вышла изъ темнаго лѣса Богу молиться и за ней вышли малые кустики и на опушкѣ дубъ стоитъ здоровенный, глядитъ: правильно ли молится березка съ дѣтьми. Такъ бываетъ и въ хорошей крестьянской семьѣ. Впереди мать стоитъ у самой иконы, молится: - Господи, Іисусе Христе! - Сусе, Сусе Христе,-шепчутъ дѣти за ней. Отецъ, какъ дубъ, стоитъ позади, зорко смотритъ: чуть кто съ ребятъ ногу отставитъ, сейчасъ подойдетъ и хлестнетъ ремешкомъ по слабой ногѣ, или почешется кто въ затылкѣ-потянетъ за пискунъ-волосъ. По огцу ведутъ себя маленькія дѣти, по матери молятся, учатся съ губъ. Шепчетъ привычную молитву мать и, бываетъ, усталые глаза отведетъ къ окну, тогда всѣ дѣти, одинъ за другимъ, переводятъ глаза въ окно. Богъ теперь тамъ, куда мать смотритъ, гдѣ сѣдой туманъ обнялъ сосны, оставилъ только самыя верхушки, и между верхушками красный мѣсяцъ поднимается. Богъ теперь тамъ, всѣ дѣти повернулись туда и даже са-мый маленькій, что, распустивъ лапки, кланялся въ землю, теперь гмотритъ туда. Богъ теперь тамъ, между верхушками сосенъ у краснаго мѣсяца. Хлопъ!-ремешокъ по босымъ ногамъ: не на мѣсяцѣ Богъ написанъ, а на иконѣ. - Помяни, Господи, дѣдовъ: Говрюка, Митрака. Митрака!-шепчутъ дѣти за матерью. - Тетку Авдотью и Акулинуі - Кулину. - Братчика Ваню. - Ваню! - Всѣхъ знающихъ и незнающихъ. - И не знающихъ! - Присыпушей, удавышей, заливушей, рай имъ свѣтлый пуховымъ перомъ имъ землица. - Пуховымъ перомъ имъ землица! Жить бы такъ и жить, да вотъ не одинъ онъ такой Никонъ Староколѣнный въ лѣсу. За Кладовой Нивой въ томъ же лѣсу есть Высокое поле и тамъ не одна изба, а пять, и у рѣки противъ каждой избы стоитъ баня. На пять семей и одной бы бани довольно, но вотъ стало быть хорошо же на Высокомъ полѣ живутъ, когда всѣ въ разны бани ходятъ. А за Высокимъ полемъ есть деревушка, за нею погостъ и такъ все шире и шире міръ человѣческій вплоть до главнаго города, гдѣ царь живетъ, и до святого города Іерусалима, гдѣ пупъ земли. Много всякаго люда идетъ черезъ Кладовую Ниву въ по-гостъ къ Отрокамъ, а изъ погоста въ базарные дни въ Новго-родъ. Многіе заходятъ къ Никону кваску попить, и слышитъ онъ отъ людей, что міръ человѣческій измѣняется къ худшему. - Что далеко ходить,-указываетъ Никонъ на лѣсъ, гдѣ самъ живетъ. Была подъ кнутомъ и палкой канава прорыта во мху. Съ погоста и Высокаго поля и Кладовой Нивы въ ту канаву сте-кала вода, и годъ отъ года становился суше лѣсъ, гуще луга, плодороднѣе нивы. Теперь, когда палку отмѣнили, засорилась канава, никто не хотѣлъ ее чистить, луга мохомъ покрылись, нивы опять стали мокрыя. - Человѣку палка нужна,-говорилъ, жалуясь на это своимъ гостямъ, Староколѣнный. Гости вяло отвѣчали: - Палка-то палка. Бывало, старикъ увидитъ поломанную изгородь, позовегь молодого хозяина, отстегаетъ его и опять изгородь новая. Бывало старикъ идетъ, молодежь встаетъ съ лавки: „Здравствуй, дѣдушка!"-„Здравствуйте, здравствуйте, дѣточки!"-только и слышишь. Нынѣ стариковъ ни во что не считаютъ. - Это не воля, а слабость - говорилъ гостямъ Староколѣнный. - Слабость-то слабость,-вздыхали гости, слушали, а ка-иаву не чистили, изгородь не ставили и стариковъ не почитали. И такъ Никонъ разошелся съ міромъ. И когда вечеромъ въ осеннее долгдливое время, приходилось читать ому о Ноѣ праведномъ, то, казалось ему, залипаетъ потопъ всю землю и время близится строить ковчегъ и начинать жизнь изстари новую. Думы думали, но не коснись самого человѣка, самой жизни его, станетъ развѣ онъ выходить изъ себя? Дни шли за днями, и мѣсяцы, и годы, и такъ незамѣтно перешелъ бы Никонъ възапасъкъ тѣмъ старикамъ, что вѣчно сердятся на все новое и стоятъ, какъ оѣдыя кочки въ лѣсу подъ молодыми березками, и молодыя березки вырастаютъ отъ нихъ корявыми, и елки низкими, и сосенки курносыми. Парень-Волкъ задѣлъ Никона. Оказался на Высокомъ полѣ такой злодѣй парень. Поймалъ его у себя въ хлѣву Никонъ и такъ поучилъ, что на четверенькахъ приползъ Волкъ домой. И вскорѣ послѣ этого загорѣлся у Никона тотъ самый хлѣвъ, гдѣ онъ Волка билъ, и сѣно въ разныхъ мѣстахъ далеко отъ дома тоже загорѣлось и все сгорѣло до чиста, и домъ, и сарай, и баня, и сѣно, и скотъ -только, только что сами изъ дому выскочили. Кое-какъ справился Никонъ, поставплъ пзбу и сарай, и хлѣвъ, и баню, и библію купилъ въ городѣ. Но съ этого самаго времени сталъ онъ ужъ такъ читать, что Анна Ивановна задумалась. Жены всегда такъ, пока что на пользу випимой жизни идетъ, молчатъ или хвалятъ, а какъ стало вредить, начинаютъ ворчать. Анна Ивановна не ворчала, а только осмѣлилась какъ-то сказать Ни-кону Дорофеичу о Библіи, что страшная эта книга и много чи-тать нельзя: неладно бываетъ отъ этого. - Дура, что ты понимаешь!-сказалъ Никонъ. Первый разъ въ жизни своей жену д у р о й назвалъ. И съ этого времени Анна Ивановна еще больше утвердилась на своемъ и незамѣтно осторожно стала отбивать Никона Дорофеича отъ Библіи. И можетъ быть удалось бы ей, не подвернись тутъ одинъ человѣкъ изъ Старой Руссы. Лѣто грозовое было. Какъ-то въ субботу собрался Никонъ Дорофеичъ за грибами въ лѣсъ, любилъ грибы собирать и на ходу о всякихъ мудреныхъ вещахъ раздумывать. За лѣсомъ незамѣтно бываетъ, какъ тучи по краямъ неба поднимаются, солнышко все свѣтитъ въ окошко и, кажется, нѣтъ ничего. Вдругь навѣсилось, стало темно въ лѣсу, сверкнула молнія и на глазахъ у Никона разодрэло высокую сосну и щепки расшвыряло вокругъ, и усѣяло зеленую траву щепой, какъ бѣлыми перьями. Испугалсн Никонъ, оглядѣлся, куда бы ему огъ грозы нритулиться, и уви-дѣлъ онъ на лѣсной гладинѣ болыпой стогъ сѣна. Сталъ обхо-дить стогъ кругомъ, высмотрѣть хотѣлъ, гдѣ ему удобнѣе ямку выкопать и неребыть въ ней иогоду. И только тронулъ сѣно рукой, вдругъ изъ сѣна человѣческій голосъ послышался. - Не буровь лишняго, полѣзай сюда! Въ стогу человѣкъ сидѣлъ, сѣденькій, строгій лицомъ и такъ сразу замѣтно, что не простой это былъ человѣкъ. - Испугался?-спрашивалъ его чужой. - Какъ не испугаться,-молвилъ Никонъ, усаживаясь ря-домъ въ стогъ,-видишь, гнѣвъ Божій на дерево палъ... - А какъ же Адамъ могъ съ Господомъ разговаривать и Моисей внималъ голосу изъ пламени? Не люди мы, а черви. Объ этомъ какъ-разъ и думалъ Никонъ и подивился, что чужой человѣкъ мысль его отгадалъ, и подумалъ: „не простой это человѣкъ пережидаетъ иогоду въ стогу". Помолчали немного и, чтобы сразу поставить на точку разговоръ, задалъ Никонъ нездѣшнему человѣку такой вонросъ: - Скажи ты мнѣ, ученый человѣкъ, отчего это, когда съ полпути отъ Юрьева монастыря къ Новгороду посмотришь на Ильмень-озеро, то видимо вода выше города стоитъ, а городъ не затопляетъ. - Гораздъ выше стоигь вода въ Ильмень-озерѣ,-отвѣчалъ чужой человѣкь,-а не заливаетъ потому, что нѣтъ на это Божьяго указанія. Двѣнадцать рѣкь съ востока текутъ въ Ильмень-озеро и двѣнадцать рѣкъ съ запада, дно поднимается и вода подни-мается, а городъ не затопляетъ. Видѣлъ ты на св. Софіи голубка? Ну, такъ вотъ и сказано въ св. Писаніи, когда слетитъ голубокъ. яальетъ водой Новгородъ и рука Спаса-Вседержителя разожмется. О голубкѣ много слыхалъ Никонъ, но о Спасѣ Вседержи-телѣ ничего не зналъ. - Писари вы, писари вы, писари, не пишите меня съ рукой благословляющей, а напишите меня съ рукой сжатою, ибо когда разожмется рука, будетъ конецъ Новгороду. Подивился Никонъ Дорофеичъ сказанію, задумался, вспо-мнилъ всю свою прошлую жизнь и нынѣшнюю, долго молчалъ и спросилъ: - А ты видѣлъ нынѣ Спаса Вседержителя? - Видѣлъ намедни въ заутрени. - Ну, какъ же теперь пальчики? - Я, можетъ быть, и не достоинъ видѣть все,-сказалъ уче-ный человѣкъ,-а тѳлько вотъ словно бы ладонная мякоть виднѣе стала... - Разжимаются?-скоро спросилъ Никонъ. - Не говорю, что прямо разжимаются,-строго остановилъ его нездѣшній человѣкъ,-а ровно бы чуть-чуть ослабѣли, ладонь иоказалась. - Ослабѣли, ослабѣли!-подхвагилъ Никонъ, будто и дожидался только этого,-вотъ и народъ ослабѣлъ. - Воля!-молвилъ нездѣшній. - Воля Божья,- осмѣлился отвѣтить Никонъ Дорофеичъ,- воля, я такъ понимаю, земля; чѣмъ больше земли, тѣмъ крестья-нину свободнѣе. - Воля волей, а судъ судомъ,-сказалъ нездѣшній. И опять Никонъ изумился: какъ могъ этотъ чужой человѣкъ отгадать всѣ его мысли. - Больше воли, строже палка,-сказалъ онъ. - Мнѣ палка не нужна,-отвѣтилъ ученый. - И мнѣ не нужна,-сказалъ Никонъ. - Стало быть, кому же палку сулишь? - Кто не слушается. вотъ у меня... - Окоратись,-перебилъ ученый,-а знаешь ли ты изъ Писа-нія: взявшій мечъ, мечомъ и погибнетъ. Палка нужна, а кто же той палкой бить станетъ? Чуть подумалъ Никонъ Староколѣнный и сейчасъ же отвѣтилъ: - Царь, Помазанникъ Божій, онъ одинъ можетъ наказать насъ послѣ Бога. Сказалъ это такъ ясно, такъ твердо, словно „вѣрую" прочиталъ. А погода за это время разошлась, дождь пересталъ и пояснѣло. Расходиться нужно было, но Никону Дорофеичу дорогь былъ этотъ человѣкъ, не часто такіе люди встрѣчаются. - Нынче суббота,-сказалъ онъ,-перебудь у меня: я баню тебѣ истоплю. Скажи, какъ зовутъ тебя и откуда ты? - Зовутъ меня Тихономъ, а самъ я изъ Руссы, печникъ. Еже-ли я тебѣ не помѣшаю, то переночую съ радостью,"видишь, какъ глину размыло, дождемъ напитало мхи, а дорога въ Руссу дальняя и все глиной, да мхами. Для гостя хорошо истопилъ Никонъ баню и вмѣстѣ съ нимъ иопарился. Послѣ бани, поужинавъ, сѣли въ красномъ углу, оба въ чистыхъ красныхъ рубашкахъ, въ бѣлыхъ подштанникахъ, съ очками на носу глядятъ въ одну и ту же книгу библію, читаютъ и толкуютъ по ней жизнь нынѣшнюю. Далеко уже за полночь былъ у Никона съ Тихономъ такой разговоръ. - Ежели въ землѣ воля, а въ царѣ сила,-спрашивалъ печникъ Тихонъ,-то отчего же теперь у насъ слабость? - Я царя не виню,-молвилъ Никонъ,-ежели царь плохъ, то не иначе, какъ за наши грѣхи. - Мы виноваты въ царѣ,- согласился Тихонъ,-а кто же изъ насъ виноватъ? Это сразу понялъ Ииконъ и отвѣтилъ: - Обманули царя! Вотъ что, Тихонъ, могъ бы я правду царю сказать, то упалъ бы въ ноги:-Государь! вели мнѣ дать двѣсти палокъ, бей меня до смерти, невинный ложусь, только чтобы съ меня началось и бей послѣ меня владыкъ и поповъ, и учителей, и купцовъ, и чиновниковъ, и мужиковъ, всѣхъ бей. вороти назадъ свою строгость. Усмѣхнулся Тихонъ печникъ. И, развернувъ Библію, прочиталъ, какъ говорилъ пророкъ Илія Ахаву царю: „Живъ Господь Савоофъ, предъ которымъ я стою, долго ли будешь хромать на оба колѣна?" - Вотъ какъ нужно сказать, вотъ какимъ голосомъ нужно съ царемъ разговаривать. Но найдется ли на Руси такой человѣкъ смѢлый и не самозванъ чтобы, а Богозванъ, гдѣ онъ такой человѣкъ? - Я! Поздній былъ часъ. Тишина въ избѣ. Голосъ былъ ясный, етчетливый въ душѣ Никона: „Я!" И не самозванъ чтобы, а Богозванъ, главное, чтобы не само зшінъ,-говорилъ Тихонъ.-- Гдѣ онъ такой человѣкъ? - Я!-былъ голосъ Никону, но гостю онъ не открылъ. Тихонъ-печникъ закрылъ книгу, помолился и уснулъ, а утромъ никто не видалъ и не слыхалъ, какъ онъ всталъ, одѣлся и пошелъ домой въ Старую Руссу. IV. Былъ у Никона пчельникъ, и садъ яблоновый разсаженъ Фылъ, и въ саду между яблонками, еще молодыми, раздѣлывались грядки для овощей. Съ ранней весны задумалъ Ііиконъ обнести это мѣсто можжевелевыми колышками и каждый день въ сво- бодные часы ставилъ новые колышки, когда три, когда четыре, когда пять. Но съ тѣхъ поръ, какъ побывалъ въ гостяхъ на Кладовой Нивѣ печникъ изъ Старой Руссы, остановились бѣлые колышки. И было еще заведено у Никона, чтобы каждый день корчевать пень, два, три. Теперь и эта остановилась работа, выросла зеленая трава вокругъ пней и черные обугленные, подготовленные къ корчевкѣ пни въ зеленой травѣ, стояли, какъ монахи въ міру. Все это видѣла Анна Ивановна и то, что Никону Дорофеичу казалось началомъ новаго, ей представлялоеь концомъ всякой жизни: слабѣла и слабѣла на глазахъ хозяйская рука. И глав-ное, канава остановилась, а мохъ только и ждалъ, чтобы стала вода. Мохъ сѣдой далеко вокругъ нивы, на сотни верстъ ле-житъ, на немъ сосенки курносыя въ ростъ человѣка и березки корявыя могутъ только расти. И сѣдыя головы мха словно по-додвинулись къ нивѣ, когда стала канава. Слабѣла и слабѣла хозяйская рука. Никонъ Дорофеичъ объ одномъ только и ду-малъ теперь, какъ бы отвергнуться. Не о томъ, какъ попасть къцарю, не о томъ, что говорить ему, думалъ Никонъ Дорофеичь: развѣ думали пророки объ этомъ, отвергнутся они отъ земныхъ узъ, н ходятъ по воздуху, отвергнутся, и огонь небесный является въ свидѣтельство ихъ рѣчей нечестивымъ царямъ. Объ одномъ, какъ бы отвергнуться, только и думалъ теперь Староколѣнный. Тяжко ему теперь стало со своими мыслями быть на людяхъ, сбилъ онъ себѣ наверху изъ досокъ келью, сталъ уединяться туда для молитвы и чтенія. Полюбилъ образа и кресты старикной работы, всю пустыньку свою увѣшалъ ими, пилъ чай безъ сахара и ѣлъ одни корочки. Чаще и чаще ночевать сталъ въ своей пустынькѣ, и тамъ ему видѣлись сны, полные значенія, какъ и у древнихъ пророковъ. Привидѣлось, однажды, Никону, будто стоитъ онъ противъ кузницы и емотритъ на образокъ Спасителя работы Ивана Але-ксѣевича Сухого, и, какъ бываетъ во снѣ, чувствуетъ, непремѣнна ему нужно оглянуться назадъ. Обернулся онъ и видитъ, живой Спаситель стоитъ передъ нимъ, въ одной рукѣ одежда, въ дру-гой-хоругвь о двухъ кончикахъ. - Вѣруешь?-спрашиваетъ Спаситель. - Вѣрую, Господи!-сказалъ Никонъ. И во второйразъ отвѣтилъ Никонъ твердо: „вѣрую!" Въ третій тоже хотѣлъ сказат ь твердо и вдругъ смялея: была туча назади его, обнимающая полъ неба, раньше онъ думалъ, что это настоящая туча, а теперь разглядѣлъ, что вся она изъ грѣшниковъ и у каждаго изъ нихъ дощечка съ грѣхами, и всѣ до одного теп"рь свидѣтелями смотрятъ. И онъ смялся въ трегій разъ и отвѣтилъ: - Ты, Господи, знаешь, помоги мнѣ. Съ этимъ проснулся. Хотѣлъ тутъ же итти лошадь запря-гать, ѣхать въНовгородъ, исповѣдываться свяіценнику и на исие вѣди открыться, что видѣлъ живого Христа. Что-то удержало еро, и ноѣздку онъ отложилъ до пятницы. Въ четвергъ подъ пятницу снится ему опягь, будто онъ въ Петербургѣ казеннымъ десятни-комъ, рубашка на немъ новая, штаны новые, картузъ городской, сапоги блестятъ вычищенные, фартукъ бѣлый, жилетка, часы и цѣпочка серебряные. Идетъ онъ казеннымъ десятникомъ мимф дворца, а съ балкона государь Александръ второй подзываетъ къ себѣ. Государь огромнаго роста, во всѣхъ орденахъ, лицо строгое. - Ты казенный десятникъ?-спрашиваетъ государь. - Точно такъ, Ваше Царское величество,-отвѣтилъ Никонъ. - Десятникъ, знаешь ты свою обязанность?.. - Точно такъ, знаю Ваше Царское величество! - Ну, такъ ты ее выполни, слышишь, ты свою обязанность выполни, выполни! Три раза повторилъ государь „выполни" и строго во всей царской иолнотѣ приказалъ это. Очнулся Никонъ въ своей пустынькѣ и первое что увидѣлъ, любимый образокъ Спасителя, помолился на образъ и трижды поклялся выполнить свою обязанность. Изъокошка виднѣлась из-городь, можжевелевые колышки окружали до половины пчель-никъ и садъ, возлѣ послѣдняго колышка пень стоялъ съ вот-кнутымъ въ него топоромъ. Никонъ посмотрѣлъ на этотъ топоръ, спустился внизъ, вынулъ топоръ и вошелъ въ избу. Анна Ива-новна обрадовалась, думала точить онъ хочетъ, за работу при-иимается и подаетъ ему брусокъ. А Никонъ сталъ на лавку, со чсего маху воткнулъ топоръ въ матицу и говоритъ: - Будь свидѣтельницей, Анна Ивановна, и дѣти мои будьте свидѣтелями, ежели Никонъ Дорофеичъ свою обязанность не вы-полнитъ, срубить ему этимъ топоромъ голову. Въ страхѣ спросила Анна Ивановна. - Какую обязашюсть? - Про то мнѣ знать!-отвѣтилъ Никонъ и пошелъ запрягать лошадь. Была простая пятнпца и день базарный и время года, когда много бываетъ на базарѣ снѣтковъ и сушеныхъ ершей и всѣ, кому нужно дешево купить, запасаются. Анна Ивановна выпросилась у мужа ѣхать съ нимъ вмѣстѣ покупать рыбу. И поѣхали мужъ съ женой вмѣстѣ на одной телѣгѣ молча: она снѣтки покупать, онъ-къ царю. Когда выбрались пзъ мховъ и засверкали впереди золоченыя главы Юрьевекаго монастыря и Никонъ номолился и, словно, чуть повеселѣлъ,-Анна Ивановна осмѣлилась: - Открой мнѣ, Никонъ Дорофеичъ, для чего ты воткнулъ топоръ, худого тебѣ отъ меня еще не было! И заплакала слезами женщины безъ вины виноватой. Увидѣвъ эти слезы, одумался Никонъ и какъ-то сжалился: худого онъ, правда, отъ жены въ жизни своей ничего не видѣлъ, кромѣ хорошаго, и только хотѣлъ было ротъ открыть, чтобы все раз-сказать, вдругъ вспомнилось, какъ лишился Самсонъ своей силы за то, что открылъ тайну женщинѣ, и удержался. - Не горюй, Анна Ивановна, сейчасъ я не могу тебѣ сказать, а скоро узнаете все. И задумался. Вспомнилось ему, что онъ безпаспортный, что если хорошенько за него взьться, такъ и по этапу на родину, а семья теперь ужъ девять человѣкъ, и что съ ними безъ него будетъ, ежели его казнятъ, да и какъ итти къ царю безпаспортному. Подумалъ о всемъ этомъ и представилъ, что назадъ вер нуться нужно и топоръ выішмать и рубить имъ снова можже-велевые колышки-тошно стало, припомнились огненныя рѣчи пророковъ къ царямъ и жалость къ семьѣ, какъ задавило. Ехали вблизи Волхова. Множество рыбаковъ везли изъ Паозерья рыбу на базаръ. Анна Ивановна вспомнила о снѣткахъ и сушеныхъ ершахъ, у кого купить, да какъ купить, да сколько- безпокойныя мысли отстали на время. Пріѣхали въ Троицкую слободу, свернули къ Волхову мосту и только поравнялись съ часовней Чуднаго креста-бахъ! бахъ! ударилъ звонарь въ боль-шой колоколъ на Софійской звоннцѣ. А была простая пятница, не могло быть никакой службы въ соборѣ. Бахъ!-опять и еще въ Юрьевѣ ударили, и въ Кирилловомъ и въ Десятинномъ монастыряхъ, у Іоанна Предтечи, и у Ѳедора Стратилата, во всѣхъ церквахъ звонили, и весь городъ звонилъ. И народъ сломя голову бѣжалъ по Волхову мосту, валомъ валилъ съ Торговой стороны на Софійскую площадь. Свернулъ къ сторонѣ Никонъ, слѣзъ, придержалъ лошадь и спрашиваетъ, не пожаръ лигдѣ, что народъ такъ бѣжитъ?-въ нынѣшнемъ Новгородѣ вѣдь только на пожары и собирается народъ. Спрошенный посмотрѣлъ на Никона особенно и строго. - Какой тебѣ пожаръ? Царя убили! Никонъ такъ и дернулся, какъ лошадь, когда цыганъ, бросая жильную кровь, наставитъ остріе и тяпнетъ вдругъ. Когда опомнился, перекрестился, далъ вожжи женѣ и го-вс.ритъ: - Ну, Анна Ивановна, поѣзжай скорѣй домой, тутъ тебѣ теперь дѣлать нечего. Да ну, поѣзжай, говорятъ тебѣ, что ты стоишь, какъ ополоненная! Повернулъ лошадь назадъ, хлестнулъ кнутомъ и побѣжалъ, куда всѣ бѣгутъ. Безъ памяти ѣхала Анна Ивановна и только возлѣ Юрьева монастыря опомнилась немного и завопила. - Чего ты голосишь?-спрашивали ее.' - Царя убили,-говорила она. Кто слышалъ это, бѣжалъ въ городъ и на ходу другимъ говорилъ, и всѣ бѣжали, какъ на самый большой пожаръ и, какъ на пожарѣ сходятся такіе люди, какихъ нигдѣ никогда не увидишь, такъ и тутъ сбѣжался всякій невиданный медвѣжій народъ. - Царя убили, царя убили!-бѣжала вѣсть отъ рыбака къ рыбаку въ глухомъ Паозерьѣ, отъ одного лѣсного жихаря къ другому и къ третьему. На Софійской площади шпалерами стояли войска, господа кучками жались другъ къ другу, шептались, черный народъ все прибывалъ и прибывалъ изъ слободъ. Никонъ все смотрѣлъ: не слетитъ ли Софійскій голубь? Но нлотно сидѣлъ на крестѣ голубокъ и мало-по-малу одумался Никонъ. Была у него привычка, когда попадалъ въ непонятную дурачка валять, прикинется, будто онъ удивляется чему-нибудь наверху и даже ротъ разинетъ, а самъ такъ незамѣтно пододвинется, гдѣ болыпе говорятъ, и не то что ушами, а и своимъ открытымъ ртомъ слушаетъ и мотаетъ на усъ. Теперь онъ уставился на Софійскаго голубка и вплотную пододвинулся къ двумъ дѣвицамъ въ господской одеждѣ: одна, постарше, слу-иіала, а другая, молоденькая, въ бѣлой шубкѣ, разсказывала, какъ убили царя, какъ онъ изъ кареты вышелъ и прислонился къ рѣшоткѣ, и какъ опять бросили бомбу. Укусилъ себя за языкъ Никонъ Дорофеичъ. Какъ это можетъ быть: вѣсть прибѣжала только-что въ Новгородъ, только-что колокола ударили, а дѣвица уже все подробно знала. Часто-часто говоритъ бѣлая дѣвица, птичкой щебечеть, разливается, а у Никона стопудовые жернова въ головѣ не могутъ размолоть малое зернышко: „Какъ это она все узнать могла?". И сонъ, опять тотъ же самый сонъ съ ясностью вспоминается, будто снова и на яву ужъ видится: стоитъ государь на балконѣ, а онъ идетъ мимо казеннымъ десятникомъ, и государь подзываетъ его и трижды велитъ ему, во всей царской полнотѣ велитъ выполнить обязанность. И теперь вотъ опять площадь, только дворца нѣтъ, и государь убитъ, и вотъ эта самая дѣвица... Больно, пребольно укусилъ себя за языкъ Никонъ Дорофеичъ и, все не спуская глазъ съ голубка, сталъ выпрастывать изъ-подъ тулупа руку и, когда освободилъ, еще ближе подошелъ къ бѣлой дѣвицѣ. А она повернула къ нему лицо, глаза у ней были, какъ у мальчишки, и словно это Никону она говорила и всѣмъ, кто бы ни подошелъ. - Такъ не сумѣютъ сдѣлать и во Франціи-молвила дѣвица прямо въ лицо Никону. Стопудовые жернова въ головѣ Староколѣннаго вдругъ повернулись отъ одного этого слова Франція. Слышалъ, что воля идетъ изъ Франціи и зналъ, что антихристъ родится отъ седьмой дѣвицы Наталіи во Франціи. Стопудовые камни повернулись и раздавили малое зернышко, все стало ясно, зачѣмъ покойникъ-государь приходилъ и какую велѣлъ обязанность выполнить. Эта француженка Наталія убила царя. Никонъ взялъ незамѣтно булыжникъ съ острымъ концомъ, выпросталъ руку и намѣтился прямо въ високъ бѣлой дѣвицѣ. Въ прежнее время случалось Никону волковъ изъ берданки стрѣлять. Мѣткій онъ былъ и берданку свою хорошо зналъ: если подъ нижнюю шерсточку противъ лѣвой лопатки мѣтиться, непремѣнно въ сердце угодишь. Но все-таки и съ нимъ, мѣткимъ стрѣлкомъ, случалось такъ: намѣтишься вѣрно, а въ самую по-слѣднюю секунду, словно кто отвелъ мушку и вотъ убѣгаетъ волкъ, и столбикъ пыли виднѣется отъ взрытой пулей земли. Кто-то другой мушку отвелъ? Этого другого Никонъ считалъ за діавола. - Ты десятиикъ, ты свою обязанность выполни!-былъ царскій приказъ. А другой, совсѣмъ другой, голось ему прошепталъ: - Никонъ Дорофеичъ, вѣдь ты безпаспортный, вотъ убьешь ты, заберутъ тебя, пока разберутъ, кого ты убилъ, семья твоя, девять человѣкъ, пропадетъ съ голоду. Послушался этого голоса, на минуту сдержалъ себя и какъ-разъ тутъ-то раздалась барабанная трель, двинулись войска и раздѣлили Никона съ дѣвицей. Когда прошли войска, опомнился: „что же это я!" и бросился туда, гдѣ стояла дѣвица, но ея уже тамъ не было. Сталъ онъ искать ее вездѣ на площади, но нигдѣ на площади и на улицахъ и въ переулкахъ бѣлой дѣвицы не было. Изморился, измучился Никонъ въ поискахъ и увидѣлъ, что все пропало и камень изъ рукъ самъ упалъ. А вотъ ясно такъ видно, стоитъ государь на балконѣ и скорбно такъ смотритъ на него, не себя жалѣя, а его, Никона, какъ и Господь на апостола Петра посмотрѣлъ бы, когда онъ трижды отрекся. Заплакалъ Никонъ и прямо, какъ былъ, пошелъ къ батюшкѣ. Все разсказалъ, какъ задумалъ открыть глаза на всю слабость, что обманули его царя французы, жиды, нѣмцы, владыки, чиновники, доктора, учителя, акушерки разныя, какъ онъ голосъ слышалъ и видѣлъ живого Христа, и какъ царь во всей своей славѣ явился ему и велѣлъ выполнить свою обязанность, и какъ на другой день послѣ этого оказался онъубитымъ, и францужен-ка Наталія на площади хвалилась этимъ, а онъ убить ее хотѣлъ и намѣтился уже, да вспомнилъ про свою семью и упустилъ. - Не убить тебѣ надобно было, а поймать,-сказалъ ба-тюшка. Никонъ упалъ въ ноги батюшкѣ, просилъ архіерею представить, а вѣдь онъ можетъ, онъ его къ самому царю допуститъ. - Ничего не выйдетъ,-сказалъ батюшка,-какъ же тебя владыка представитъ царю, когда на него же ты и жаловаться идешь? Чудакъ же ты! Ничего не выйдетъ. И много еще разсказалъ батюшка, какъ трудно и даже невозможно къ царю попасть. - Ничего, ничего не выйдетъ,-отговаривалъ батюшка. А о француженкѣ Наталіи еще разъ повторилъ: - Жаль, очень жаль! И посовѣтовалъ заявить въ полицію. Но Никонъ не пошелъ въ полицію заявлять, а прямо домой мохомъ и лѣсомъ. Дома, какъ посмотрѣлъ онъ на печальную Анну Ивановну, посмотрѣлъ, какъ всѣ возлѣ нея собрались, словно въ ненастное время цыплята подъ курицу, посмотрѣлъ на топоръ, воткнутый въ матицу, и говоритъ: - Ну, рубите же мою голову, Никонъ Дорофеичъ свою обязанность не выполнилъ! А самъ вынулъ топоръ и утромъ этимъ самымъ топоромъ принялся отесывать можжевелевые колышки для изгороди. V. Загадали въ старину между собой мудрецы загадку: „что сильнѣе всего на свѣтѣ?" Одинъ мудрецъ отвѣтилъ: „царь сильнѣе всего", а другой,-что сильнѣе царя женщина. Пришлось вспомнить объ этомъ Никону Дорофеичу на старости лѣтъ. Не повелось ему на Кладовой Нивѣ, до того не повелось, что хуже некуда, и все... изъ-за бабъ. Пока сыновья одного отца и мать слушались, все было ничего, а какъ поженились, все полѣзло врознь; такія злодюги невѣстки попались алчныя и неукротимыя рас-таЩихи, возомъ вози, онѣ горсточками все перетаскаютъ. Былъ Никонъ Дорофеичъ между ними, какъ неѣзженый конь въ трензелѣ, рванется въ свою сторону, а бабы всѣмъ скопомъ въ другую, гнули упрямаго старика, гнули, и сталъ онъ много, много мягче и тише и, можетъ быть, вовсе затихъ бы, перебрался бы куда-нибудь въ сторонку, въ сарай на безмолвное старческое житіе и тамъ въ постѣ и молитвѣ скончалъ бы дни своей смутной лѣсной жизни, да вотъ не пришлось такъ. Тихая, увѣтливая Анна Ивановна, пока жива была, незамѣтно въ тайнѣ скрѣпляла домъ, а какъ умерла и старикъ одинъ остался-всѣ раздѣлились, зажили своими домами. И тутъ пошло у нихъ воровство, пьянство, драка, братъ на брата возсталъ. И все изъ-за бабъ! Какую-то укладку съ платьями будто бы Никонъ Дорофеичъ удержалъ у себя при раздѣлѣ, невѣстка озлилась и зажгла домъ старика. И опять ни съ чѣмъ онъ остался, едва самъ выскочилъ въ чемъ былъ, и даже шапка сгорѣла. Хотѣлъ было смириться до конца, пойти съ поклономъ къ злодюгѣ-невѣсткѣ, но вспомнилъ изъ книги Ездры, что еще сильнѣе женщины-истина. Такъ въ чемъ былъ одѣтъ: рубашка, штаны, безъ шапки, босой пошелъ Никонъ прочь съ Кладовой Нивы... Шелъ, не обертываясь, берегомъ рѣчки. По темной болотной водѣ изъ глубины лѣса плыли березовыя дрова. Никонъ шелъ, куда плыли дрова... Лѣсъ шумитъ, а дрова шепчутся. Дикій шумъ лѣсной-ничего въ немъ не понять человѣку, а дрова человѣчьи, у нихъ путь назначенный, онѣ вымѣрены и сосчитаны. Сидятъ на полѣнницѣ лѣсные люди, сложивъ топоры и пилы, смотрятъ на плывущія дрова и бесѣдуютъ. Когда вышелъ изъ лѣса бѣлый старикъ безъ шапки, морщинистый, крѣпкій, крутой, какъ апостолъ Петръ, лѣсные люди узнали его и окликнули. Но дѣдъ не слышалъ ихъ голоса и, проходя мимо, не поклонился и „Богъ помочь" имъ не сказалъ. - Бъ себя не пришелъ,--сказалъ дядя Блинъ,-дѣти изъ дома выгнали, вотъ теперь идетъ къ царю съ жалобой. Крутой старикъ, а хозяинъ былъ отмѣнный и человѣкъ божественный. Да вотъ не повелось ему съ сыновьями. - Отчего это бываетъ,-спросилъ лѣсной человѣкъ,-отецъ чуть не святой, а дѣти--воры, лѣнтяи и пьяницы? - Божественный человѣкъ,-отвѣтилъ другой лѣсной чело-вѣкъ,-въ одну сторону смотритъ, Богъ идетъ краюшкомъ лѣса, онъ смотритъ на Бога, а сынъ сидитъ въ колчеватикѣ. - А я помекаю за грѣхи,-молвилъ старый полѣсникъ. - Грѣхи это раньше было,-усмѣхнулся молодой.-Раньше народъ глупъ былъ, грѣха боялся; нынче этого нѣтъ, грѣха нынче нѣту... - Въ кого сыновья вышли...-перебилъ дядя Блинъ,-вы лучше скажите, въ кого у меня вышла телушка. Есть у меня коровенка бурая, на глазахъ очки, титьки только тронь, и бѣжитъ, и молока она даетъ четыре крынки съ чашкой. Припустилъ я къ ней бычка и вышла коровенка вылитая мать: и бурая, и въ очкахъ, и доиться тихая, вся въ мать, а молока даетъ не четыре крынки съ чашкой, а только двѣ. Въ кого же это она у меня вышла?. - Дуракъ ты! -сказалъ Рыжій. - Ты умный,-отвѣтилъ Блинъ,-научи. Что намъ о людяхъ разговаривать, когда про телушку не знаемъ. Въ кого вышла телушка? И дядя Блинъ повторилъ все сначала про свою бурую коро-венку въ очкахъ. - Дуракъ ты, дуракъ, битый дуракъ,-засмѣялся Рыжій,-не-ужели ты все не понимаешь, въ кого твоя телушка вышла? - Въ кого?-спросилъ Блинъ. - Да въ быка!-молвилъ Рыжій. Всѣ лѣсные люди отъ этого одного слова такъ покатились со смѣху, что полѣниица покачнулась и наклонилась къ рѣкѣ. А, отсмѣявшись, лѣсные люди вспомнили, что у Рыжаго всѣ дѣти вышли рыжія и только одна дѣвочка черная. - Въ кого дѣвочка вышла,-спросилъ одинъ полѣсникъ,-ну-ка отгадайте, въ кого она вышла? Другой полѣсникъ покопалъ въ головѣ и отвѣтилъ: - Въ дядю Блина! Осердился Рыжій, да такъ свистнулъ обидчика въ шею, что полѣнница разсыпалась, и сами полѣсники чуть чуть съ ней въ рѣку не полетѣли. Отсмѣявшись, отругавшнсь, снова принялись рубить и пилить. А разсыпанная полѣнница чуть не вся скатилась въ воду Закружились березовыя полѣнья, толкъ-толкъ одно въ другое „тебѣ плыть впередъ",а другія спорятъ „тебѣ", третьи на берегі свѣсились, ни на землѣ ни на водѣ, и думаютъ: „плыть или не плыть?" Какъ живыя, въ дикомъ лѣсу по черной рѣкѣ плывутъ бѣлыя березовыя дрова, шепчутся отъ человѣка полученнымъ шо потомъ, плывутъ по назначенному человѣкомъ пути. А дѣді Староколѣнный идетъ къ царю съ жалобой на дѣтей, на ноповъ на владыкъ, на чугунку, на школы, на учителей, на монаховъ на докторовъ, на слабые суды, на больницы, на жидовъ, на французовъ, на поляковъ, на нѣмцевъ, на безчестную торговлю, н; безбожную науку, на всякое новое и чужое, отъ себя, а не оп Бога задуманное дѣло. И несетъ онъ къ царю свидѣтельство вре мени: братъ на брата пошелъ, сестра на сестру, дѣти на отцовъ Несетъ старикъ знаменія природы: земля иерестала рождать рѣки обмелѣли, морозъ ослабѣлъ, а главное, самое главное, что въ Софійскомъ соборѣ въ Новгородѣ отъ вѣковъ сзкатая рука Спаса-Вседержителя нынѣ разжимается. Отъ рѣчки свернулъ дѣдъ зачѣмъ-то на бѣлую дорогу и пошелъ по ней въ лѣсъ. Стала дорога зеленѣть-дѣдъ идетъ по зеленой дорогѣ, оборвалась зеленая, разбилась на множество тропъ. Дѣдъ идетъ по моховой тропѣ, по мягкой, и мягкая тропа сошла на нѣтъ, разступились высокія деревья и открылись, какъ море-широкіе мхи. Вокругъ старика рѣдкія сосенки курносыя, рогатыя корявыя березки и подъ ними мхи: то темные косматые и ушастые, то бѣлые, какъ сѣдые старики, то зеленые, покры-тые красной журавиной, какъ каплями крови. Головой выше бе-резокъ и сосенъ безъ шапки идетъ сѣдой дѣдъ-мошникъ, ны-ряетъ между моховыми подушками, то покажется его сѣдая го-лова, то спрячется, то просвѣтится онъ весь далеко между ку-стами, то снова скроется. Солнца не видно на сѣромъ небѣ, нѣтъ пути, заблудился дѣдъ, потерялъ путь къ царю и кажется ему теперь, будто онъ на мѣстѣ стоитъ на журавинѣ, а идутъ къ царю курносыя сосны, корявыя березки и всякая нечисть и дрянь лѣсовая: гремъ, ко-коры, пни, лежины, сушины, грибы-плюхи, вётухи, пыхалки, болиголовы, благушки. Онъ стоитъ, а они всѣ идутъ, проплы-ваютъ мимо него. Во мху идешь, все кажется, будто кто-то за пятку хватаетъ, заблудишься, уйдешь душой далеко, далеко, да такъ и вздрог-нешь: живыми руками кто-то за пятки схватилъ. Опомнился- мохъ кругомъ, мохъ за ноги хватаетъ, а гдѣ же я былъ сейчасъ? И вспомнишь все: гдѣ былъ, съ кѣмъ говорилъ, кому улыбался, ниточку за ниточкой весь размотаешь клубокъ, и снова забылъ про мохъ и поверхъ сосенъ и березокъ кому-то улыбаешься, пока снова живыми руками за пятку не схватятъ. Остановился дѣдъ на минуту, спохватился, оглядѣлся, по-правился и снова пошелъ грозный, перебирая разговоръ съ царемъ. - Отъ Исайи, отъ Исайи хвачу: „Слушайте слово Господне, князья Содомскіе!" -и только что началъ царю смѣло говорить, какъ Исайя пророкъ, вдругъ схватило за пятку во мху: - Никонъ Дорофеичъ! Что ты носъ выше лѣса задралъ, оглянись на себя, кто ты есть? Вспомни, какъ ты отрекся отъ меня и царя на семыо промѣнялъ. Тебѣ ли со мной разговаривать! Выбился изъ силъ старый дѣдъ-мошникъ и сѣлъ на красную журавину, какъ старый умирающій глухарь-мошникъ: смотритъ на ягоды, и ужъ не клюетъ. Вездѣ, куда глазъ хватитъ, все красная журавина, а онъ не клюетъ, нахохлился, глядитъ и не видитъ. И прилетѣли настоящіе глухари - мошники, клевали красную журавину и не боялись старика, словно это посѣдѣла одна зеленая кочка на мху. Напитался мохъ осенней водой, ни пройти по немъ, ни прилечь. Куда хватитъ глазъ-вездѣ рѣдки курносыя сосны и корявыя березки. Заболотилась, закислилась почва, не растетъ на ней настоящее высокое дерево. Новгородъ. Августъ. 1912.

[Siget]

Владимир Даль (Казак Луганский) - Чухонцы в Питере.



У нас, не без основания, называют чухнами все нерусское поколение коренных жителей Петербургской, Выборгской и соседних балтийских губерний. Оставив на сей раз в покое эстов и латышей, взглянем собственно на чухон, то есть на уроженцев Выборгской губернии, кои, в особенности женщины, так охотно называют себя шведами и шведками: "Я ведка ис Фиборг", обыкновенный ответ петербургской кухарки, если спросите ее, откуда она родом.

Не только каждый народ, но и уроженцы известных мест, приходя на заработки в столицу нашу, держатся своего рода жизни и каких-либо особых промыслов. Так, касимовские татары все почти идут в дворники; рязанцы - в сидельцы и еще более в целовальники; тверитяне - в каменщики и штукатуры; белорусы - исключительно в земляную работу и прочее. Чухонца, или финляндца, вы не увидите ни в сидельцах, ни даже в разносчиках, кроме привозящих яйца, масло и молоко и выпрашивающих в домах, после продажи припасов своих, лоскутки и ленточки для дочерей и сестер. Высший круг ремесленного или рабочего сословия из этого народа - это серебрянники; за ними следуют трубочистные мастера; черный народ, оседлый в Петербурге, идет смолоду в трубочисты, иногда нанимается в кучера; идущие на заработки промышляют легковым извозом, и то более зимой, из ближайших деревень, верст за сто-полтораста; в ломовых же извозчиках вы никогда не увидите чухонца. Кроме того, выборгские крестьяне возят в столицу песок, на лодках и гужем, булыжный камень и все вообще сельские припасы, пригоняя иногда, на придачу, несколько голов своего малорослого рогатого скота.

Встретив, особенно в воскресенье, такого трубочистного мастера, вы не всегда с первого взгляда догадаетесь, с кем столкнулись. Черный фрак и золотая цепочка, зимой также енотовая шуба - могли бы ввести вас в обман и заставить предполагать, что перед вами, по крайней мере, почетный гражданин, если не сам откупщик питейных сборов. Ремесло трубочистного мастера, у которого только изредка остаются на руках, по праздникам, следы прежних собственноручных занятий, - ремесло это хлебное. Мастера получают плату с дома, или, вернее с дыма, берут на себя подрядом обязанность чистить трубы во всех и самых огромных казенных зданиях и держать целую артель рабочих и мальчишек, содержа их, по крутому финскому нраву и тугому скопидомству, очень строго и на весьма умеренной пище. Салакушка и вообще плохая и дешевая соленая рыбка, да еще картофель, обыкновенная их пища; мясо видят они редко. Несмотря на это, вы в воскресенье, на Крестовском острове, должны заглянуть иному чухонцу вплотную за уши, чтобы узнать трубочистного подмастерья или ученика в толпе ремесленных веселых гуляк, для коих Крестовский остров составляет истинную отраду: там они, бедные, отводят душу и, собираясь с силами на наступающую седмицу, забывают по разу в неделю, как больно мастер надрал чуб в понедельник и в среду, как зло ущипнул во вторник, выдрал за ухо два дня сряду, в четверг и в пятницу, и как натолкал бока в субботу. Зимой и эта отрада не дается; изредка только удается забраться с товарищами в Красный кабачок, а впрочем, все праздничное утешение состоит в том, что сходишь в субботу в баню, - непременная льгота всех трубочистов, - да гуляешь в воскресенье с товарищами не с чумичкой, ядром, скрябкой, метлой и веревкой и не в бархатном черном платье, как сами они называют будничный наряд свой, а в сюртуке, и заметьте, непременно в белой манишке, или, по крайней мере, с белыми воротничками. Эти белые воротнички придают каждому трубочисту, в собственных его глазах, сто на сто цены и весу; ему, в будничном быту, белое белье - такое диво, что оно ему делается всего дороже и милее.

SPOILER (продолжение)

Чухны вообще народ самый честный, то есть крепкий и верный на слово; но разные житейские уловки и ухищрения, особенно среди всех соблазнов столицы, водятся и в их грешном быту, как и во всяком ином. Подряжаясь чистить трубы в большом казенном здании, с ответственностью за выкидку из трубы, трубочисты берут порядочные деньги, по сотне и по две целковых в год; но рассказать ли вам, как трубочистный мастер, перехитрив, чистил в пяти больших зданиях трубы круглый год за полтину серебра? Были, по законному порядку, назначены торги. Господа трубочисты сошлись в срок и, несмотря на обыкновенное единодушие свое по предварительной стачке, немного погорячились и с пятисот целковых запроса сбили цену непомерно низко, на двести. Видя такую беду и опомнившись несколько, один из самых бойких заневских уроженцев, именитый начальник чернобархатной дружины, выступил смело вперед и сказал: "Полтину серебра". Начальство с недоумением приподняло голову и решилось просить объяснения. "Я прошу полтину серебра", - отвечал тот же мастер, между тем как прочие, поняв эту уловку, самодовольно поглядывали друг на друга и улыбались. "Я берусь чистить трубы не за 400 и не за 200 рублей серебром, а за полтину". - "Что это ты, шутить, что ли, сюда пришел?" - спросил его строгий голос, между тем как очки были приподняты с переносья на самое темя. "Чего шутить, какая шутка! - продолжал тот же мастер, - я вам говорю дело, я берусь за полтину серебра". Торги были остановлены, журнал подписан и подписка с подрядчика взята. Не дрогнула у него рука и при подписи; смело и бойко расчеркнулся он, закусив губу, а прочие с каким-то удовольствием перешептывались по-своему и поглядывали через плечо мастера на подпись его. На этот раз расчет его был верен и удачен. Долго думало присутствие, как тут быть и что делать. Как-де отдать за полтину подряд, за который плачивали всегда по 300 рублей? Это курам на смех: он просто дурачит людей; а наконец, какое же будет ручательство в том, что он выполнит подряд? Залогу с него следует всего-то треть годовой платы - итого за год 16 2/з копейки; что же с этим станешь делать? И на этом основании не утвердили торгов, а предписали произвести новые. На этих новых торгах мастера наши явились уже более спокойными и рассудительными, установив между собою последнюю цену 400 руб. серебром и положив сдать работу одному, по жеребью, а прочим получать с него отсталого. Так и сталось. Но когда на следующий год господа трубочисты вздумали сыграть ту же шутку, то они обожглись. Подряд остался за тем же мастером за полтину, и торги утвердили, потому что на этот раз прошлогодний залог обеспечивал от неустойки... Большая часть здешних Серебрянников средней руки - земляки трубочистам, и между прочим, все, что вы покупаете под думой, выходит из-под их рук. Есть из них также довольно мастеров золотых дел. Люди эти надежны, трезвы, работящи; но и у них нередко голова походит на половую щетку: с таким упорством у них волоса подымаются на дыбы, не ложась под гребень, и так упрямы и норовисты эти головы. Если вы заказываете какую-нибудь вещь, желая, чтобы она была сделана, как вам хочется, то земляк трубочиста сперва спорит с вами, уверяя, что этого сделать нельзя, а что надо сделать иначе; коли вы настаиваете положительно и готовы уйти по несогласию мастера, то он смолчит, кивнув раз-другой головой и сказав: "хорошо, хорошо", а между тем непременно сделает ее по своему и ответит вам впоследствии сухо, что так надо было и что иначе нельзя. Ни один вас не обвесит; у всякого положенная цена за работу; но и финляндец, как русский человек, редко поставит вам работу в обещанный срок и, сверх того, как упомянуто, весьма неохотно уклонится от привычной формы вещи. В числе сельских произведений, привозимых чухнами, пахтанное, или, собственно, чухонское, масло занимает не последнее место. Замечательно, что обычай пахтать масло принадлежит всем чухонским, или вернее чудским, финским поколениям, а обычай топить его - турецкому или татарскому и монгольскому племенам. По этому незначительному обычаю, кажется, можно донольно верно распознавать у нас эти два поколения там, где есть сомнение. Если бы, например, шитковые рубахи, монисты, пронизи, головной убор женщин (каля-баш и каш-боу) у башкиров и некоторые другие этнографические указания не изобличали в них чудское племя, то я бы готов был отказать им'в тата-ро-монгольском происхождении по одному обычаю их не топить масло, а пахтать его. Хозяйки наши падки на чухонское масло, которое крестьяне разносят по столице; но и этот честный промысел, к сожалению, подал повод к мошенничеству, которое многим хозяйкам крепко досаждает. Я не говорю о том, что и честные чухны выучились класть на испод в кадочку прогорклое масло или сыпать туда крупную соль, продавая ее вместе с маслом по рублю фунт, но хочу сказать несколько слов об отъявленном и более утонченном мошенничестве предприимчивых столичных прасолов или кулаков. Они скупают масло зимой, разбивают его в тепле, налив водой, а потом выносят на мороз и сбивают воду вместе с маслом, образуя какое-то масляное мороженое, весьма невыгодное для покупателей, потому что в нем бывает более половины воды или льду. Чтобы затем удобнее и вернее сбыть этот товар, прасолы поручают распродажу его захожим сюда чухонцам, кои разносят его по дворам, будто только что привезли из деревни. За это нельзя не попенять честным финляндцам, хотя они тут только плуты подставные, а настоящие мошенники скрываются в каких-нибудь подвалах или мелочных лавочках. Подгородные жители рассказывают, что чухны, приезжающие в столицу с сельскими припасами, а в том числе и с рыбой и раками в бочках, не продают товара дорогою по упрямству, а может быть, и боясь продешевить, не зная настоящих цен в городе. Отнекиваясь, они обыкновенно, чтобы отвязаться, говорят: "Мы привезем вам в другой раз, теперь нельзя отдать". Тогда стоит только убедить чухонца, не зная его в глаза, взять задаток, и он уже не обманет, а непременно привезет, что обещал. Мне говорили об этом люди, испытавшие такой способ в продолжение многих лет, и уверяли, что из числа десяти или двенадцати задатков у них вообще пропадало не более одного и что иной чухонец привозил обещанное, хотя полгода и даже целый год спустя. Эта черта так хороша, что, конечно, ее всякий народ пожелал бы присвоить себе, но она не всякому далась. Спросите, как делают подрядчики или поставщики булыжного камня и песку для получения этого товара из Финляндии. Они отправляются на места, приглашают через пасторов крестьян для сбора и поставки камня к сроку, раздают им тут же задатки, от трех до шести целковых на брата, записывают имена их, для одного счета, и без всяких дальнейших удостоверений, залогов и околичностей уезжают в Питер. Списки эти не могут, в сущности, служить ни к чему, не только потому, что не облечены в законную форму, но уже и потому, что в них насчитаны целые десятки Иогансонов, Андерсонов и Михельсонов, коих едва ли кто был бы в состоянии отыскать на белом свете, если бы они не явились сами. Но будьте спокойны, задатки ваши не пропадут: весною день за день лодочники являются к вам на двор, сдают камень, привозят вести о тех, кои еще не успели его поставить, просят за них отсрочки или возвращают задатки; а если вы их рассчитаете без задержки и без притязаний и дадите еще по стакану вина, то они готовы, воротившись домой, объездить за вас всю столицу и понукнуть менее радивых земляков своих или заставить их, в случае каких-либо важных помех, передать обязательство и задаток другому. Будучи однажды случайно свидетелем такого приема булыжника от чухон, я невольно обратил внимание на рослого, молодого детину, со светлыми, гладкими и длинными волосами, словно вычесанными из пакли, с голубыми глазами, в коих отражалась какая-то сильная печаль. Он стоял очень спокойно и тихо, не проталкивался вперед, ждал очереди, говорил мало и тихо и часто вздыхал. Наконец, очередь до него дошла. "Как тебя зовут?" - спросил хозяин или приказчик его, сидя за именным списком поставщиков. Тот сказал имя, прозвание и место рождения. Хозяин пробежал список и возразил, что такого человека в этой деревне у него не записано. - Нет, - отвечал чухонец, - у вас записан брат мой, Андрей, да его уже нет. И слезы навернулись у него на глазах. - А где же брат твой? Умер? - Умер, потонул. Оттого мы и позапоздали немного; не взыщите. Он отправился в срок, буря его захватила за Кронштадтом, лодку разбило, все пропало, и сам потонул. Я, младший брат, принял все наследство, что было, а с тем и долги и обязательства брата, так уж надо было исполнить: получайте. Другого рода явление, которое не служит к чести чухон и относится собственно до ближайших, подгородных, деревень встречаете вы нередко летом по Выборгской дороге, а иногда и среди города: это обычай вымаливать подаяние на снаряжение небывалой невесты. Во многих странах, между прочим также в Финляндии и Польше, небольшое приданое для бедной четы собирается от доброхотных дателей; в Финляндии мать или тетка отправляется для этого в обход с дочерью-невестой, а в Польше жених с невестой, в сопровождении подруг и всех свадебных гостей, иногда еще с музыкой и пляской, ходят по улицам и собирают, за благодарный поцелуй невесты, небольшое подаяние. Летом вы частенько встретите на Выборгской дороге двух женщин, из коих одна повязана по голове какою-то белой ветошкой, а другая простоволосая, с алой гарусной тесьмой на голове, подстриженная поперек лба в обруб, босая, но с парою новых башмаков в руках; одна из них кланяется и просит подаяния для невесты, указывая при этом на другую. Нередко обе почти в одних летах, старухи, или одна из них ребенок; словом, тут по первому взгляду видна комедия. Большая часть петербургских кухарок чухонки; они опрятны и, если не избалованы столичными соблазнами, верны и честны; но они всегда очень упрямы, а под старость делаются злы и бранчивы до нестерпимости. Те из них, кои смотрят исподлобья, отворачиваются в какой-то судорожной деятельности и сиплым, грубым голосом много рассказывают о великих заслугах своих и о том, каким важным господам они служили, никуда не годятся. Такого рода ведки обокрадут вас кругом в хозяйственных покупках, и все, что есть у них, пропьют на кофе. Кофе пьют они вообще запоем, страстно, и ни за что не пойдут служить в дом, где бы вздумали отпотчевать их одной чашечкой в день. Переходя на заработки в столицу, чухонки вообще оставляют и сельскую, некрасивую одежду свою и одеваются, как говорят, по-немецки. Нельзя не упомянуть и еще об одном пути, коим чухонцы попадаются зимой в Петербург. В Финляндии, как говорится у нас, все дешево; иностранные ситцы, а в особенности кофе, на который наложено здесь до 150% пошлины, там вдвое дешевле, а потому огромная прибыль слишком часто соблазняет смелых соседей наших. В Финляндию ежегодно приезжают приказчики из Гамбурга и других мест, с образцами дешевого товара, предлагают его финляндским купцам в долг, каждому на известную сумму, и доставляют в срок. Честность финляндцев обеспечивает иностранца в этом случае; а если один должник и разорится, то потеря эта вознаграждается значительными барышами, получаемыми с прочих десяти или пятнадцати домов. Взявшие товар, с своей стороны, должны стараться сбыть его; между тем финляндцы сами так бережливы, так мало привыкли сорить деньгами, что аршинный товар там сходит очень плохо, а кофе не более известного количества, которое разочтено до четверти фунта в каждом семействе. Соседняя Русь - богата, потребителей много и денег довольно; дело в том только, как бы доставить туда товар: и на это есть средство, потому что пограничные чухны этим промышляют и берутся за дело смело и искусно. Нагружают небольшой обоз, выбрав для того самых бойких и нашколенных лошадей. Погонщиков бывает мало, как можно меньше, чтоб в случае нападения легче было бежать. В темную ночь обоз этот подъезжает к столице, не торными дорогами, а трущобами и проселками, и нередко при одном или двух вершниках, опознающих предварительно местность и извещающих особенным криком и свистом об опасностях. Обоз этот крадется мимо Выборгской заставы через Черную речку, или еще ниже, по взморью; иногда он объезжает всю столицу кругом и пробирается с противоположной стороны. Если нельзя проехать, то нередко взваливают мешки на плечи и переносят на себе, сдавая прямо по условию в верные руки. Если такой обоз бывает настигнут объездчиками, то поданный знак мгновенно извещает о том всех возчиков, и первая уловка их состоит в том, чтобы разогнать весь обоз в разные стороны, в лес. Привычные к тому лошади, по особому крику, кидаются со всех ног в чащу и мчат, сколько духу есть, покуда не свалятся где-нибудь в канаву, если не завязнут с возом между двух пней. Возницы между тем, покинув обоз на произвол судьбы, также бросаются в сторону и стараются скрыться, что им и удается почти всегда. Таким образом, объездчикам стоит большого труда нагнать, по глубокому снегу в лесу, легкие чухонские сани и вывести их на дорогу; но большая часть обоза, по темноте и непроходимости путей, благополучно скрывается. Уверяют даже, что хорошо приученные лошади контрабандистов, при первом удобном случае, при малейшей оплошности стражи, вырываются из рук и скачут во весь опор проселками обратно, не даваясь никому в руки. Эти лошади, будучи захвачены, продаются здесь, как и сани, сбруя и самый товар, с молотка; тайные поверенные прежних хозяев стараются выкупить их; дорожа ими, и бывали примеры, что за плохую на вид чухонскую клячонку, которую нельзя оценить свыше двадцати целковых, платили по сто и по двести руб. серебром. Когда, во время продажи с наддачи, цена лошадям возрастала до такой неимоверной степени, то все с любопытством обращали взоры на тороватого покупщика, а иные говорили ему вполголоса: "Смотри, держи ее крепче! Не то, придется в другой раз выкупать ее здесь за такую-то цену!" Впрочем, изобличая этот преступный промысел наших соседей, надобно, согласно истине, сознаться, что с ними никогда почти не бывает кровавых сшибок и побоищ, коими, напротив, ославились пограничные жители некоторых мест западных губерний. Чухны, привыкшие, как говорят, и дома к порядку, тишине и повиновению, бросают тотчас все, если бывают открыты, и предают товар и обоз свой на жертву, получая, впрочем, по условию, вознаграждение от хозяев за лошадей. Хотя наружность чухонца, особенно в зимней одежде, не слишком резко отличается у нас в толпе прочего народа, не менее того, его обыкновенно можно узнать с первого взгляда. Огромный треух рысьего меха и ничем неизгладимое косноязычное произношение, - это его принадлежности. Есть, однако же, около Петербурга, но не в Финляндии, до такой степени обрусевшие чухны, как по одежде, так даже и по языку, что их почти нельзя распознать от русских. Заметим мимоходом, что чудское, или финское, племя вообще довольно склонно к этому переходу или преобразованию и русеет гораздо легче, чем племена монгольские или татарские. Так, например, вогулы и вотяки, без сомнения, вскоре исчезнут вовсе; даже язык их утрачивается, и они, соединившись с нами по вере, мало-по-малу соединятся также во всех прочих житейских отношениях, и одно только предание будет указывать на них, как на бывших инородцев. Почти то же можно сказать о некоторой части мордвы; даже зыряне, где они живут не особняком, а близ русских, легко с ними сближаются; а слабосильные чуваши и черемисы весьма охотно называют себя русскими, принимают русскую стрижку и носят рубашку по русскому обычаю, сознаваясь, однако же, в унижении своем, что из них вышел доселе только "дрянная русская человека, но авось, Бог даст, выйдет и матерая". Вообще, нет никакого сомнения в том, что значительная часть нынешней России была населена народами чудского происхождения - меря, мурома, мещера, кривичи и проч., кои в течение веков обрусели. Даже в произношении народа нашего можно отыскать местами это происхождение, а тщедушный склад, хотя и несвойственный собственно чухнам, чувашское лицо и глаза и несколько сохранившихся издревле обычаев, слишком ясно наводят на это заключение, подтверждаемое бытописанием. Там, где народ говорит "это такая благая путь", можно по справедливости усомниться, коренные ли русские так изъясняются; а приглядевшись поближе к алым шиткам на рубахах, к шитым же коймам, к холодникам и балахонам, и наконец, к безобразным рогатым женским кичкам с низанными назатыльниками, невольно скажешь: это мордва. Так, например, в большей части Орловской губернии бабы одеваются совершенно по-мордовски. В Питере вы нередко увидите пять-шесть и более человек, идущих мерными шагами гусем, один за другим, все в высоких сапогах, смурых кафтанах или в тулупах и с огромными рысьими треухами на голове. Это заезжие чухны, идущие за городскими покупками. Вошед в тесную лавку, они занимают ее собою всю: другому покупателю нет места; по привычке не вбирая рук и ног в себя, они дают им полный простор. Один из них, парень бывалый, который слывет знатоком русского языка, идет впереди, прочие за ним, как бараны. Передний заднему мост. Вожак этот спрашивает лент, купец ставит ему коробку с лентами, приглашает, говорит цену; вожака не смущают льстивые возгласы продавца; вожак прикидывает ленту на свет и с замечанием знатока: "редка больно", кладет ее на место и уходит. Дело решено: чухонцы здесь лент не купят; не менее того, каждый из них непременно, выждав свою очередь, подойдет к коробочке, возьмет ленту, прикинет ее на свет и положит на место. Так она перейдет через семь рук, если опытный купец не догадается ее прибрать. Если же она будет прибрана, то заметьте, это озадачит и расстроит того чухонца, который подойдет в свою очередь к прилавку и протянет руку к пустому месту; он постоит несколько, оглянется, понесет руку в затылок и в смущении отойдет. Проходя затем мимо бакалейной лавки, вся ватага в нее забьется и, оглядываясь молча на повторительное приглашение хозяина и на вопрос его: "что вам угодно?" - ждет развязки от вожака. Когда же этот, подошед к бочонку с сельдями, возьмет одну селедку щепотью, перевернет и разглядит ее, кинет опять в бочонок и, облизав пальцы, выйдет спокойно из лавки, то все пятеро последуют его примеру; каждый, поочередно, возьмет и разглядит селедку, оближет пальцы и пойдет. Если же вожак решится купить за семь коп. меди селедку, то прочие достают заблаговременно кошели свои из-за пазухи, отсчитывают деньги и также берут по селедке. Все это делается чинно и молча; изредка тот или другой роняет ненароком скромное словечко. Но под веселый час, то есть под чару зелена вина, - чухонец говорлив и весел; угрюмость его проносится как облачко; он забывает труд и горе, живет и оживает. Может быть, вам случалось иногда встретить, поблизости кабака или харчевни, таких счастливых жильцов подлунного мира: они поют изо всей мочи, сколько можно петь тому, кому Бог не дал ни тени голоса; поют все вместе, но каждый порознь, каждый по себе, и ни один не хочет слушать никого, кроме себя самого. Песня их скорая, плясовая, очень однообразная, но четыре такта в коленце, и певец, выразительно помахивая руками, показывает, что ему теперь нет нужды ни до кого и ни до чего. Этого певца вы можете встретить через несколько часов позже в одноколке за Выборгской заставой: завалившись в ларчик этот поперек тряской оси, свесив голову и согнув колени кочергой, он спит мертвым сном, блаженствуя в грезах, покуда не придется ему очнуться по ту либо другую сторону дороги в канаве. Оканчивая этим статейку, я обязан, однако же, сказать, что чухон отнюдь нельзя назвать пьяницами, но, напротив, народом весьма трезвым.

p.s.
<<<В Финляндии, как говорится у нас, все дешево; иностранные ситцы, а в особенности кофе, на который наложено здесь до 150% пошлины, там вдвое дешевле

всё течёт, всё меняется, но некоторые вещи, кажется, незыблемы

p.p.s. Десятитомник рассказов и повестей В.И. Даля выходил в издательстве М.О. Вольфа в 1897-98 гг. (такие красные книжечки небольшого формата, печать и бумага не очень, но переплёт достаточно качественный). В наше время, издательство "Столица" привела их к современной орфографии, и утрамбовала в 8 томов, выпустив п.с.с. в 1995 году

[Гордый]

Siget, не уже ли кофе у Вас дороже, чем в Финляндии? Пипец.
Красиво описал, но очень сумбурно. Стиль какой-то ломаный, путаные мысли. Я так и не понял (нет общей картины), кто такие чухонцы...

[Siget]

шо ж тут непонятного - это общее название для всех финно-угорских племён населявших ранее северо-запад РИ, сейчас о них напоминают лишь многочисленные топонимы на просторах Лен. области и такие вот рассказы

Точная цитата по 4-му изд. Фасмера:

чухна - насмешливое прозвище финнов, петерб., др.-русск. чухно, семь чухновъ (Псковск. 2 летоп. под 1444 г., также в I Соф. летоп. под 1496 г.; см. Дювернуа, Др.-русск. словарь 229). Произведено от чудь с экспрессивным суф. -хно; ср. собств. Михно, Яхно, Махно, Юхно; см. Соболевский, РФВ 65, 419 и сл.; Зеленин, Сб. Ляпунову 66; Ломан, КZ 56, 43; Унбегаун, 13, 274; согласно последнему, это образование является характерным для Новгорода и отсутствовало в Москве. Ср. местн. н. Юхнов в [бывш.] Смол. губ.

[Гордый]

QUOTE (Siget @ 06-10-2013, 11:55)

Псковск. 2 летоп. под 1444 г., также в I Соф. летоп. под 1496 г.; см. Дювернуа, Др.-русск. словарь 229). Произведено от чудь с экспрессивным суф. -хно; ср. собств. Михно, Яхно, Махно, Юхно; см. Соболевский, РФВ 65, 419 и сл.; Зеленин, Сб. Ляпунову 66; Ломан, КZ 56, 43; Унбегаун, 13, 274;

вот ты сам понял всё что написал? Я если честно ни слова.


Короче, Даль, прикалывается. Смешные рассказы он хотел написать. Точнее все тогда сильно смеялись. А я следил за его мыслею и нифига не было времени смеяться...

This post has been edited by Гордый on 06-10-2013, 13:08

[Siget]

да вроде никаких приколов, ну если только "Я ведка ис Фиборг" , интересные зарисовки давно минувших дней, этакая фото- или картинная галерея, только вместо точек на матрице или красок - слова
по поводу ссылок - всё как и полагается в правильных работах - первые две на летописи, остальные на лексикографические работы других авторов.
Открываем Вторую Псковскую летопись на году 6952 (1444), читаем:

В лѣто 6952. Псковичи послаша посадника Феодора Патрикиевича и Прокопью соудию в Ригоу къ князю местеру, и взяша миръ съ княземь местеромъ на 10 лѣт, и целоваша крестъ месяца септевриа въ 8. Того же лѣта поставиша двѣ церкви, едину в Бродех Богоявление, а дроугоую на Завеличьи Оуспение святѣи богородици. Тоя же осени князь Александръ Васильевич съ пъсковичами ездивше под Новый городокъ немецкыи, и потроша жито на своей земли, и поимавше 7 Чюхновъ повѣсиша. Того же лѣта князь свеискыи выборскыи съ многыми Свеици приехавше на Норову, и поимаша на нашей сторонѣ посадника Максима Ларивоновича и с нимь 30 человекь бес треи, а иных иссѣкоша, а на мироу; и быша в полоноу год

С Первой Софийской немного непонятно, моё издание, старшего извода заканчивается 1418 годом... Во Второй тоже ничего нет на эту дату, возможно опечатка, бывает

Но не суть, это только говорит о достаточно длительном существовании в русском языке названия "Чухна", которое вот-вот забудется, а если и останется где, то в пушкинском популярном и всем известном :

На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный чёлн
По ней стремился одиноко.
По мшистым, топким берегам
Чернели избы здесь и там,
Приют убогого чухонца;
И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел.

[Siget]

В продолжение темы "ведок ис Фиборга" . Почитал на днях раннее творчество Бабеля - вот уж где действительно: "Красиво описал, но очень сумбурно. Стиль какой-то ломаный, путаные мысли. Я так и не понял (нет общей картины)...", а не у Даля, как заметил выше Гордый . Но тем не менее, если рассматривать эти наброски как живое дополнение к сухим историческим трудам, картинка получается достаточно сочной

Исаак Бабель - Финны <впервые напечатано: Новая жизнь, 11 июня 1918 года. Под рубрикой "Дневник">



Красных прижимали к границе. Гельсингфорс(*), Або(*), Выборг пали. Стало ясно, что дела красных плохи. Тогда штаб послал за подмогой на далекий север. Месяц тому назад на пустынной финской станции, там, где небо прозрачно, а высокие сосны неподвижны, я увидел людей, призванных для последнего боя. Они приехали с Коми и с Мурмана - из мерзлой земли, прилегающей к тундре.

Их собрание происходило в низком бревенчатом сарае, наполненном сырой тьмой. Черные тела - без движения - вповалку лежали на земле. Мглистый свет бродил по татарским безволосым лицам. Ноги их были обуты в лосиные сапоги, плечи покрывал черный мех. За поясом у каждого торчал кривой нож, тугие пальцы лежали на тусклых стволах старинных ружей. Древние тюрки лежали передо мной - круглоголовые, бесстрастные, молчащие.
Речь держал финский офицер. Он сказал: "Бой будет завтра у Белоострова, у последнего моста! Мы хотим знать, кто будет хозяином на нашей земле". Офицер не убеждал. Он думал вслух, с тягостным вниманием обтачивая небыстрые слова. Замолчав, он отошел в сторону и, склонив голову, сталслушать. Началось обсуждение, особенное обсуждение, я такого Не слыхал в России.

Тишина царила в бревенчатом сарае, наполненном серой тьмой. Под черным мехом - непонятно молчали тверже лица, призрачно искаженные мглой, склоненные, дремлющие. Медленно и трудно негромкие голоса входили в угрюмую тишину. Пятнадцатилетний говорил с холодной раздумчивостью старика, старики во всем походили на юношей. Одни из финнов сказали: пойдем помогать. Они вышли из сарая и, гремя ружьями, стали строиться у леса. Другие не тронулись с места. Бледный мальчик лет шестнадцати протянул офицеру газету, в которой напечатан был русский приказ о разоружении красных, переходящих границу.

Мальчик дал газету и тихо промолвил несколько слов. Я спросил тогда финна, служившего мне переводчиком:

- О чем говорит теперь?

Финн обернулся и, не отрывая от моего лица холодных глаз, ответил мне в упор:

- Я не скажу вам того, я ничего не скажу вам больше.

Финны, оставшиеся с мальчиком, встали. Вместо ответа они покачали лишь бритыми головами, вышли и, понурясь, молчащей толпой сбились у низкой стены.

Побледневший офицер крался вслед за ними, трясущейся рукой вытаскивая револьвер. Он навел его на потушенное желтое скуластое лицо юноши, стоявшего впереди Тот скосил узкие глаза, отвернулся, сгорбился. Офицер отошел, опустился на пень, швырнул револьвер и закрыл глаза руками.

На землю нисходил вечер. Румянец озарил край неба Тишина весны и ночи облекла лес. Брошенный револьвер валялся в стороне. У леса офицер раздавал патроны тем кто пойдет. Недалеко от отряда, готовившегося в поход, я увидел мужичонку в армяке. Он сидел на толстом пне. Перед ним была миска с кашей, манерка борща, каравай хлеба. Мужик ел, задыхаясь от жадности. Он стонал, откидывался назад, дышал со свистом и впивался черными пальцами в свалявшиеся куски застывшей каши. Пищи хватило бы на троих. Узнав, что я русский, мужичонка поднял на меня мутно-сияющий, голубой глазок. Глазок сощурился, скользнул по караваю и подмигнул мне:

- Каши дали, чаю сухого - задобрить хотят на позиции везть, я ведь петрозаводский. А толку что? На что народ аккуратный - финны-то,- а с понятием идут. Не выитить им живыми, никак им живыми не выйтить. Понаехали вроде мордва, озираются, все арестовать кого-то хо-чут. Зачем - говорят - нас везли? Аккуратный народ, худого не скажешь. Я так думаю - прихлопнет их немец скоро.

Все это я видел на пустынной финской станции месяц тому назад.

(*) Helsinki
>>>"Helsingfors" redirects here. For the village in Västerbotten County, Sweden, see Hälsingfors.(wiki)

(*) Або - на самом деле Обу (Турку, швед. Åbo)

==================================================================================================

Исаак Бабель - Новый быт <Новая жизнь, 20 июня 1918 года. Под рубрикой "Дневник">

Мы в сыром полутемном сарае. Косаренко нарезывает ножичком картофель. Толстоногая босая девка поднимает запотевшее веснушчатое лицо, взваливает на спину мешок с рассадой и выходит. Мы идем вслед за нею.

Полдень - синий в своей ослепительности - звучит тишиной зноя. На сияющих припухлостях белых облаков легко вычерчиваются овалы ласточкиного полета. Цветники и дорожки - жадно поглощенные шепчущейся травой - обведены с строгой остротою.

Проворной рукой девка прячет картофель в развороченной земле. Склонив голову набок, Косаренко ловит тонкими губами усмешку. Мелкие тени летают по сухой коже, наполняя желтоватое лицо неприметной дрожью морщинок, светлый глаз задумчиво сощурился, рассеянно трогая цветы, траву, бревно сбоку...

- Стрелковый Царской фамилии полк от нас неподалеку стоял,- шепчет Косаренко в мою сторону.- Там, кроме князей, никого и не увидишь... Сухих, гвардии полковник был, с царем учился, наш полк ему и дали, как флигель-адъютанта получил - маленько от долгов оправился, не из богатых был...

Косаренко уже успел рассказать мне о великих князьях, об Скоропадском, бывшем его генерале, о сражениях, в которых погибла русская гвардия...

Мы сидим на скамейке, украшенной Амуром, пузатым и улыбчивым. На фронтоне легкого здания сияет позолота надписи: Лейб-Гвардии Финляндского полка офицерское собрание. Мозаика цветных стекол забита досками, сквозь Щели виден светлый зал, стены его покрыты живописью, в углу свалена резная белая мебель.

- Товарищ,- говорит Косаренке толстоногая девка,- Делегат насчет грядки говорил, я грядку-то посадила...
Девка уходит. Мясистая спина ее туго обтянута кофтой, крепкие соски упруго ходят под ситцем, оттопыриваясь дрожащими холмиками. В руках девки - пустой мешок кажет солнцу черные дыры.

Пустошь представлял из себя лагерь финляндского полка. Теперь земля принадлежит Красной Армии. На пустоши решили развести огород, для этого из полка послали десять красноармейцев. О посланных этих мне сказали так:

- Они ленивы, привередливы, наглы и болтливы. Они не умеют, не хотят и не будут работать. Мы отослали их обратно и взяли наемных рабочих.

Полк насчитывал в своей среде тысячу здоровых, бездельных юношей, едящих и болтающих. Огород этой тысячи обрабатывается двумя заморенными чухонцами, равнодушными, как смерть, и несколькими девушками петербургских окраин. Им платят по 11 рублей в сутки, они получают фунт хлеба в день, над ними поставлен агроном. Заглядывая в глаза, акроном говорит всем навещающим его:

- Мы всё разрушали, теперь стройка началась, хоть с изъянами, да стройка, на будущей недели сорок коров купим...

Сказав про коров, агроном отскакивает, потом медленно приближается и вдруг - бормочет на ухо свистящим злым шепотом:

- Беда. Людей нет. Беда.

Я в поле. Земля треснула от тепла. Надо мной солнце. Подле меня коровы, не красноармейские, настоящие. Я счастлив, брожу точно соглядатай, втыкаю сапоги в рассыпающуюся землю. Чухонцы, подпрыгивая, ходят за плугом. Из десяти красноармейцев остался всего один. Он боронит. Борона ездит в неумелых и растерянных руках, лошади бегут, зубья легонько взрывают почву только с поверхности.

Красноармеец - мужик с хитринкой. Вместе с остальными хотели отправить в город и его. Он воспротивился - харчи хороши показались и жизнь привольная. Теперь он бегает за скачущими лошадьми, за кувыркающейся бороной и вспотевший, но важный, выпучив глаза, кричит мне яростно:
- Сторонись...

А девушки - те обливают грядки, работают неспешно, отдыхают, обняв колени в колодку, и лукавым певучим шепотом перебрасывают друг дружке бесстыдную городскую песню.

- Я на десять фунтов поправилась,- шныряя глазками, говорит одна из них, горбатенькая, с мелким сероватым личиком,- отсюда на Гребецкую в мастерскую не побежишь... Кабы всегда казенная служба в деревне была, я, может, и молоко б тогда для ребенка пустила...

Час шабаша. Солнце высоко. Стены белы. Мухи жужжат лениво. Мы лежим с Косаренкой на примятой траве.

Девки, закинув на плечи лопаты, не спеша идут с огорода. Чухонец, дымя трубкой, распрягает лошадь, поводя водянистыми светлыми глазами. Красноармеец спит на солнцепеке, выбросив вбок обутую в лапоть ногу и приоткрыв перекошенный черный рот.

Тишина. Задумчиво уставившись в землю, Косаренко шепчет небыстрые слова:

- Я двадцать два года в фельфебелях был, мне уж удивляться нечему; а скажу вам, что не сознаю я себя --сон или настоящее? Был я у них в казарме - занятий нету, дрыхнут, на полу селедки, дрянь, щи разлитые... Долго ли продержимся?

Немигающие глазки устремлены на меня.

- Не знаю, Косаренко, надо б долго...

- Делать-то не с кем. Гляди!

Я гляжу. Чухонец распряг лошадей, присел на пень, бедными движениями поправляет портянки, красноармеец спит, пустынный двор облит белым зноем, длинные ряды конюшен стоят заколоченные. Далеко от нас, на фронтоне легкого здания, сияет позолота слов: лейб-гвардия... офицерское собрание... Рядом со мной похрапывает Косаренко. Он забыл уж, о чем говорил. Солнце сморило его.

[Siget]

раз уж тема Украины нынче так популярна, наверное всем будет интересно прочитать несколько рассказов известных украинских писателей . Распознавать и выверять текст слишком долго, поэтому предлагаю в обычных PDF-файлах
Номер первый:

Кулишъ Пантелеймон Олександровычъ - Характерныкъ <Зъ романа "Чорна Рада">



Характерныкъ

Ридко, може, йесть на Вкраини добра людына, щобъ изжыла викъ, да не була ни разу въ Кыиви. А вже хто бувъ, то знае Братство на Подоли, знае ту высоку зъ дзыгаркамы дзвиныцю, муровану кругомъ ограду, ту п'ятыголову, пышно зъ переднього лыця розмальовану церкву, тiи высоки кам'яныци по бокахъ. Отъ же за рокивъ двисти назадъ все те було инше....

pdf - http://rghost.net/54543287 (7.16 MB)
P_Kulish_Harakternyk.pdf 0 clicks