примечания:
1)Бывший тогда председателемъ государственнаго совета и комитета министров.

2)Ланской остался мипистром внутренних дел до весны 1861 года и уже после крестьянской реформы получил графское достоинство и былъ назначен обер-камергером.

3)Гагаринъ былъ въ то время вл1ятельнымъ членомъ государственнаго совета, Муравьевъ министромъ государсгвенныхъ имуществъ, Панинъ министромъ юстидш, князь Долгоруковъ шефомъ жандармовъ, Ростовцовъ главнымъ начальникомъ воеино-учебныхъ заведешй, Закрев-ск1Й московскимъ генералъ-губернаторомъ.

4)Графъ Блудов возвратился из-за границы совершенно здоровым
и после князя Орлова был председателем государственнаго совета и комитета министров.

5) Клингенберг вел у Я. И. Ростовцева переписку с высокопоставленными лицами и ездил с ним вмесге во дворец в дни всеподданнейших докладов по делам военно-учебных заведений. Клингенберг читал эти доклады, между тем каъ император с Ростовцовымъ ходилъ по кабинету.

Коль, мощью призрачной хмельны,
Собой хвалиться станем мы,
Как варварских племен сыны,
Как многобожцы, чада тьмы, Бог сил!
Нас не покинь! - дабы
Забыть мы не смогли!

За то, что лишь болванки чтим,
Лишь к дымным жерлам знаем страх
И, не припав к стопам Твоим,
На прахе строим, сами прах,
За похвальбу дурацких од,
Господь, прости же Свой народ!

===========================

В оригинале: So it's knock out your pipes an' follow me!
An' it's finish up your swipes an' follow me!
Oh, 'ark to the big drum callin'.
Follow me - follow me 'ome!

А ну-ка, прячь кисеты - и за мной!
Приканчивай галеты - и за мной!
Бой барабанный слушай!
За мной, за мной, домой!

("Домой!" Перевод Л. Шнеерсона.)


=============================

В оригинале: Cheer for the Sergeant's weddin' -
Give 'em one cheer more!
Grey gun-'orses in the lando,
An' a rogue is married to a whore.

Приветствуйте свадьбу сержанта -
Приветствуйте еще раз!
Серые артиллерийские кони запряжены в ландо,
И прохвост женится на шлюхе!

("Свадьба сержанта". Подстрочный перевод.)

===============================

Врага я в лицо не видел.
Клинки звенели сзади.
Ног под собой не чуя, не помню, как бежал.
Когда донесся голос - и молил он о пощаде, -
Его опознал я сразу. Он мне принадлежал.

("Тот день". Перевод И. Копостинской.)

И вот злые пули заклевали пыль,
И никто не хочет под них попасть, но каждый несчастный должен.
И тогда, как кандальник, не желая идти,
Они трогаются поротно, непривычно медленно и туго.

("Язычник". Подстрочный перевод.)

Легкая бригада, вперед!
Был ли хоть один в смятении?
Нет! Хотя знал солдат,
Что кто-то ошибся.

(А Теннисон. "Атака легкой бригады". Подстрочный перевод.)

II.

Въ эту бурную осень много тонуло рыбаковъ на Ильмень-озерѣ. Вольному воля, да и кормиться же нужно, ѣдетъ въ бурю смѣльчакъ на большое озеро и пропадаетъ. Въ храмѣ-такъ понималъ Никонъ Дорофеичъ-жизнь этихъ пропащихъ людей продолжается, родные молятся о своихъ, покойники съ живыми соединяются, невидимое съ видимымъ, свѣтъ не обрывается, путь къ Царствію Божію не зарастаетъ. Такъ Никонъ Дорофеичъ понималъ, а сердцемъ чтилъ обрядъ и за неправильную службу больше и ссорился съ дьякономъ. Въ праздникъ Воздвиженіе замѣтилъ онъ съ клироса, что орарь у дьякона кое-какъ подвязанъ и об ъ этомъ шепнулъ ему. Дьякону это не понравилось и такъ съ неправильно повязаннымъ ораремъ онъ и продолжалъ пѣть эктенью. Не стерпѣлъ Никонъ Дорофеичъ:

- Отецъ дьяконъ, лента у тебя, а не банная мочалка, назначено по ней Богу молиться, а ты спину чешешь!

- Уходи...

Хотѣлъ дьяконъ сгоряча сказать „уходи къ чорту", но тутъ какъ-разъ въ церковной оградѣ пѣтухъ запѣлъ, дьяконъ спохватился и поправился:

- Уходи къ пѣтуху!-тихонько пробасилъ и запѣлъ: "О свышнемъ мірѣ" все попрежнему съ неправильной лентой.

Тошно было смотрѣть на дьякона Никону Дорофеичу да и свое-то нѣтъ-нѣтъ взбредетъ на умъ: дома ѣсть нечего. Послѣ обѣдни пошелъ къ попу просить куль хлѣба взаймы, зналъ, что житница у попа была полная.

Чуть для виду помялся было попъ и ужъ хотѣлъ было за мукой итти, откуда не возьмись дьяконъ и шепнулъ что-то попу на ухо. Можетъ, напомнилъ попу, что муку проситъ безпаспортный, а можетъ, другое что насчетъ ораря.

- Нѣтъ,-говоритъ батюшка,-дамъ я тебѣ куль, самому не хватитъ.

Нѣтъ и нѣтъ. Больше не сталъ просить Никонъ Дорофеичъ и, поговоривъ о томъ, о семъ, какъ ни въ чемъ ни бывало, пошелъ домой. И, какъ ни въ чемъ ни бывало, всѣ сытые послѣ обѣда собрались у Никона: и попъ, и дьяконъ, и дьячокъ. Хозяинъ и виду не подаетъ, что обиженъ. Анна Иванова, красавица королевой ходитъ, и, не пикнувъ съ печки, какъ жуки смотрятъ на гостей ребятишки. Глядѣлъ, глядѣлъ дьяконь на Анну Ивановну, красавицу,-былъ навеселѣ-размыло его и по-своему, по дьяконски пошутилъ, мигнувъ на ребятишекъ:

- Ну, Анна Ивановна, шейте къ завтраму три торбочки.

У Никона волоса на головѣ пошевелились. Круто хотѣлъ

поступить съ дьякономъ, но сдержался и отвѣтилъ, какъ слѣдуетъ:

- Что ты, дьяконъ, мнѣ торбу сулишь, развѣ отъ тебя торба, торба отъ Бога.

Не вышла шутка. Прикусилъ дьяконъ губу. О томъ,о семъ рѣчь заводилъ понъ, споръ въ этотъ день не наладился и не веселые разошлись по домамъ гости снать или слушать, какъ воюетъ Ильмень-озеро.

Сѣла къ окошку Анна Ивановна. Гукаетъ озеро. Катятся бѣлые гребешки. Ни одиого паруса между волнами. Ни единаго человѣка на путп.

- Торбу сулитъ, экое дѣло!-молвилъ Никонъ-да развѣ отъ человѣка торба?

Ребятишки на печкѣ заплакали. Испугались торбы, или ѣсть захотѣли?

- Видно и Богъ ужъ указываетъ торбу шить-сказала Анна Ивановна.

- НѢтъ! Богъ мнѣ съ торбой итти еще не указывалъ.

Только успЬлъ эти слова вымолвить, нищій въ окошко постучалъ костылемъ.

- Хлѣба не нужно ли?

У нищихъ всегда такъ: просятъ, просятъ, а то и дѣвать некуда, продаютъ.

- Нужно бы хлѣба, да сейчасъ не при деньгахъ.

- Ничего, черезъ мѣсяцъ я опять той же дорогой пойду, приготовь, я повѣрю.

Пришелъ нищій въ хату, вывалилъ торбу на столъ, свѣсили: десять фунтовъ.

- Ухъ, караванъ пришелъ!-повеселѣлъ Никонъ послѣ нищаго-видишь, Анна Ивановна, говорилъ я тебѣ: будетъ день, будетъ у насъ и пища.

Съ самаго начала, съ Бытія, сталъ вечеромъ Никонъ чи-гать, какъ начались звѣзды, и вода, и суша, и солнце и луна, и рыба и какъ человѣкъ начался и какъ согрѣшилъ, размножился и насталъ потопъ. Когда ІІой праведный сѣлъ въ ковчегъ, подумалъ: „вишь ты, міръ-то какой тоненькій: на еди номъчеловѣкѣ держится", а когда снова человѣкъразмножился, радостно воскликнулъ: „міръ тоненькій, да длинный, не обры-вается". И на себя перевелъ: „вотъ и я такъ же думалъ, что съ торбой пойду, а Богъ сколько хлѣба далъ, и завтра тоже: будетъ день, будетъ и пища".

Діаконъ рано прибѣжалъ на другой день.

- Ну, что, ѣли?

- Ѣли хлѣбъ!

- Откуда взяли?

- Богъ далъ!

- Пришелъ попъ, дьячокъ, всѣ спрашиваютъ: „ѣли?"

- Богъ далъ!-отвѣчаетъ Никонъ. И разсказываетъ имъ о Ноѣ праведиомъ съ самаго начала и до конца и спрашиваетъ, что это значитъ, если перевести на человѣка нынѣшняго време-ни. Дьяконъ хотѣлъ какъ-то по-своему истолковать, но Никонъ остановилъ.

Притча о Ноѣ праведномъ значитъ, что онъ въ Бога вѣровалъ, а не въ дьякона. Вотъ ты меня вчера въ кусочки посылалъ, а я тебѣ отвѣтилъ, что торба отъ Бога. Къ тому говорить-ся притча о Ноѣ, что единымъ человѣкомъ міръ держаться мо-жетъ: міръ тоненькій, да длинный.

- Экъ заѣхалъ куда!-засмѣялся дьяконъ,-себя за Ноя пра-веднаго почитаетъ, какой самозванъ нашелся.

Это слово очень обидѣло Никона: не отъ себя онъ говорилъ, аотъсв. Писанія.и не собой гордился, асловами Божьими. Обидѣлся и далъ отвѣтъ:

- Не смѣйся, дьяконъ, не къ тому я рѣчь веду; хорошая собачка на охотѣ надышкой идетъ, а плохая все въ слѣдахъ ковыряется,-ты идешь, какъ плохая собачка.

Ихъ, взвился дьяконъ! Много было попу въ этотъ день удовольствія.

Не воруетъ ли?-шепнулъ дьяконъ попу, выходя отъ Никона.

Осмотрѣли житннцы-нѣтъ, незамѣтно. Снрашивали, не собираетъ ли.

- Ему ли собирать!-удивлялись рыбаки.

Что въ самомъ дѣлѣ Богъ даетъ, ни попъ ни дьяконъ не вѣрили.

И другой нищій пришелъ къ Никону, и еще принесъ хлѣба. Избэ. на краю стояла, и нищимъ тутъ былъ самый ходъ. Цѣлый мѣсяцъ семья торбочками кормилась, и никто въ селѣ объ этомъ не зналъ. Потомъ установился зимнякъ, покатилъ Никонъ въ Новгородъ, денегъ добылъ, закурилась масленка, и пошло дѣло день ото дня лучше и лучше. По началу зимы сѣно было дешевое, сталъ это сѣно Никонъ скупать и корову завелъ, и другую, и третыо, разсчитывалъ къ веснѣ выпросить у рыбаковъ гдѣ-нибуть клокъ земли и зажить хозяйствомъ, какъ вѣчно жили его дѣды и прадѣды.

У дьякона тоже много было скота, послѣ Крещенья подобрался у него кормъ и собрался дьяконъ въ городъ сѣно покупать. Вдругъ потеплѣло, испортилась дорога. День ото дня откладывалъ дьяконъ поѣздку, думалъ все, подморозитъ. А весна вышла ранняя, пошли дожди безъ отрыва, расползлось все и Еруново опять на мѣсяцъ отъ всего свѣта отрѣзало. Реветъ голодный скотъ у дьякона, плачетъ дьяконица, слушать жутко. Своимъ сѣномъ Никонъ Дорофеичъ не называется, а дьякону просить совѣстно: осеныо человѣка съ торбой пустить хотѣлъ. И съѣла забота дьякона, какъ дождь весенній снѣгъ, идетъ мимо Никоно-ва двора, шатается, какъ вешняя вѣха.

- Куда дьяконъ идешь, шатаешься?-спросилъ Никонъ.

- Иду скотъ рѣзать.

- Зачѣмъ рѣзать? Возьми у меня сѣна.

Распахнулась лисья шуба у дьякона, бѣжитъ, то упадетъ, то подымется и опять бѣжитъ, словно летитъ. Взялъ сѣна, накормилъ скотину, стихъ ревъ и дьяконица плакать перестала. На шестой недѣлѣ дорога наладнлась, и пошла дьяконова ладья въ Новгородъ. А на седьмой недѣлѣ въ Великій Четвертокъ сытый дьяконъ снова пришелъ въ гости къ Никону Дорофеичу, увидалъ, что онъ церковныя книги съ псаломщикомъ читаетъ, и говоритъ:

- Что вы читаете-понимаете, только книги рвете!

Эти слова ущипнули Никона.

- Читаемъ мы,-отвѣчалъ онъ,-какъ Господь пятью хлѣбами насытилъ столько народу, и короба остались. Такъ мы вотъ и разгадываемъ: кому же короба пошли? Полагаемъ, что скотъ голодный былъ, такъ и скотинку накормили.

Ни слова дьяконъ не отвѣтилъ, вышелъ, а вечеромъ во время стоянія прогналъ съ клироса Никона. Горько было такому человѣку стоять опозоренному, и не могъ онъ молиться такъ, чтобы не читать и не пѣть. Въ Свѣтлую заутреню со слезами подошелъ Никонъ къ діякону и проситъ прощенія, а дьяконъ давно уже раскаялся. Облобызались враги и запѣли вмѣстѣ басами: „утренюю утренюю глубоку". Это узнала дьяконица и тоже подошла къ Никону нрощенье просить за дьякона. И весь народъ въ селѣ узналъ за эту зиму, какой справедливый и божественный чело-вѣкъ Никонъ Дорофеичъ, Боіъ съ нимъ и съ паспортомъ! Развѣ паспортъ человѣка дѣлаетъ? Въ Свѣтлое Христово воскресенье выпили, погуляли на его счетъ и отвели ему на житье Кладо. вую Ниву, что въ глухомъ лѣсу на рѣчкѣ Видогощь, впадающей въ Ильмень-озеро. А на Ѳоминой Никонъ поднялся и со всей семьей, со всѣмъ своимъ скотомъ поплылъ въ свои владѣнія.

III.

Лѣсъ и мохъ окружаютъ Кладовую Ниву, мохъ искрещенъ тропами; по одной ходятъ бабы за брусникой и журавиной <Журавина по-новгородскому - клюква*)>, но другой-за грибами, по третьей-молиться Богу къ Отрокамъ. На Кладовую Ниву лѣсомъ тропа идетъ между пнями, за-мѣченными крестиками, между лохматыми кочками и ямами. Самый божественный крестьянинъ живетъ въ Кладовой Нивѣ, а крещеные люди идутъ по тропѣ и, попадая въ ямы-колдобины, чуть не на каждомъ шагу согрѣшаютъ. Лѣсная нива изстари зовется Кладовой оттого, что въ сопкѣ подъ елями будто бы кладъ зарытъ.

Три раза видѣла Анна Ивановна сонъ о кладѣ и три раза говорила Никону Дорофеичу. Первый разъ, услышавъ сонъ о кладѣ, онъ сказалъ: „Не ыною кладъ зарытъ, не мною отроется". Второй разъ помолчалъ, третій разъ такъ посмотрѣлъ на жену, что кладъ ей пересталъ видѣться. Красавица Анна Ивановна была и жилъ съ ней Никонъ такъ, что дурой никогда не назвалъ, и все-таки она противъ него губъ помочить не посмѣла и, если мужъ справа идетъ, влѣво ужъ не іюсмотритъ. Такъ же и дѣти росли, какъ отростки березы и дуба: береза нѣжитъ, дубъ учитъ; все, какъ хотѣлъ Никонъ: въ ней, матери, была земля-воля, въ немъ строгій праведный судъ, воля и палка сошлись въ одно, и росла семья въ лѣсу, какъ и все растетъ.

Бываетъ, береза на нивѣ стоитъ, словно вышла изъ темнаго лѣса Богу молиться и за ней вышли малые кустики и на опушкѣ дубъ стоитъ здоровенный, глядитъ: правильно ли молится березка съ дѣтьми.

Такъ бываетъ и въ хорошей крестьянской семьѣ. Впереди мать стоитъ у самой иконы, молится:

- Господи, Іисусе Христе!

- Сусе, Сусе Христе,-шепчутъ дѣти за ней.

Отецъ, какъ дубъ, стоитъ позади, зорко смотритъ: чуть кто съ ребятъ ногу отставитъ, сейчасъ подойдетъ и хлестнетъ ремешкомъ по слабой ногѣ, или почешется кто въ затылкѣ-потянетъ за пискунъ-волосъ.

По огцу ведутъ себя маленькія дѣти, по матери молятся, учатся съ губъ. Шепчетъ привычную молитву мать и, бываетъ, усталые глаза отведетъ къ окну, тогда всѣ дѣти, одинъ за другимъ, переводятъ глаза въ окно. Богъ теперь тамъ, куда мать смотритъ, гдѣ сѣдой туманъ обнялъ сосны, оставилъ только самыя верхушки, и между верхушками красный мѣсяцъ поднимается. Богъ теперь тамъ, всѣ дѣти повернулись туда и даже са-мый маленькій, что, распустивъ лапки, кланялся въ землю, теперь гмотритъ туда. Богъ теперь тамъ, между верхушками сосенъ у краснаго мѣсяца.

Хлопъ!-ремешокъ по босымъ ногамъ: не на мѣсяцѣ Богъ написанъ, а на иконѣ.

- Помяни, Господи, дѣдовъ: Говрюка, Митрака.

Митрака!-шепчутъ дѣти за матерью.

- Тетку Авдотью и Акулинуі

- Кулину.

- Братчика Ваню.

- Ваню!

- Всѣхъ знающихъ и незнающихъ.

- И не знающихъ!

- Присыпушей, удавышей, заливушей, рай имъ свѣтлый пуховымъ перомъ имъ землица.

- Пуховымъ перомъ имъ землица!

Жить бы такъ и жить, да вотъ не одинъ онъ такой Никонъ Староколѣнный въ лѣсу. За Кладовой Нивой въ томъ же лѣсу есть Высокое поле и тамъ не одна изба, а пять, и у рѣки противъ каждой избы стоитъ баня. На пять семей и одной бы бани довольно, но вотъ стало быть хорошо же на Высокомъ полѣ живутъ, когда всѣ въ разны бани ходятъ.

А за Высокимъ полемъ есть деревушка, за нею погостъ и такъ все шире и шире міръ человѣческій вплоть до главнаго города, гдѣ царь живетъ, и до святого города Іерусалима, гдѣ пупъ земли. Много всякаго люда идетъ черезъ Кладовую Ниву въ по-гостъ къ Отрокамъ, а изъ погоста въ базарные дни въ Новго-родъ. Многіе заходятъ къ Никону кваску попить, и слышитъ онъ отъ людей, что міръ человѣческій измѣняется къ худшему.

- Что далеко ходить,-указываетъ Никонъ на лѣсъ, гдѣ

самъ живетъ.

Была подъ кнутомъ и палкой канава прорыта во мху. Съ погоста и Высокаго поля и Кладовой Нивы въ ту канаву сте-кала вода, и годъ отъ года становился суше лѣсъ, гуще луга, плодороднѣе нивы. Теперь, когда палку отмѣнили, засорилась канава, никто не хотѣлъ ее чистить, луга мохомъ покрылись, нивы опять стали мокрыя.

- Человѣку палка нужна,-говорилъ, жалуясь на это своимъ гостямъ, Староколѣнный.

Гости вяло отвѣчали:

- Палка-то палка.

Бывало, старикъ увидитъ поломанную изгородь, позовегь молодого хозяина, отстегаетъ его и опять изгородь новая. Бывало старикъ идетъ, молодежь встаетъ съ лавки: „Здравствуй, дѣдушка!"-„Здравствуйте, здравствуйте, дѣточки!"-только и слышишь. Нынѣ стариковъ ни во что не считаютъ.

- Это не воля, а слабость - говорилъ гостямъ Староколѣнный.

- Слабость-то слабость,-вздыхали гости, слушали, а ка-иаву не чистили, изгородь не ставили и стариковъ не почитали.

И такъ Никонъ разошелся съ міромъ. И когда вечеромъ въ осеннее долгдливое время, приходилось читать ому о Ноѣ праведномъ, то, казалось ему, залипаетъ потопъ всю землю и время близится строить ковчегъ и начинать жизнь изстари новую. Думы думали, но не коснись самого человѣка, самой жизни его, станетъ развѣ онъ выходить изъ себя? Дни шли за днями, и мѣсяцы, и годы, и такъ незамѣтно перешелъ бы Никонъ възапасъкъ тѣмъ старикамъ, что вѣчно сердятся на все новое и стоятъ, какъ оѣдыя кочки въ лѣсу подъ молодыми березками, и молодыя березки вырастаютъ отъ нихъ корявыми, и елки низкими, и сосенки курносыми.

Парень-Волкъ задѣлъ Никона. Оказался на Высокомъ полѣ такой злодѣй парень. Поймалъ его у себя въ хлѣву Никонъ и такъ поучилъ, что на четверенькахъ приползъ Волкъ домой. И вскорѣ послѣ этого загорѣлся у Никона тотъ самый хлѣвъ, гдѣ онъ Волка билъ, и сѣно въ разныхъ мѣстахъ далеко отъ дома тоже загорѣлось и все сгорѣло до чиста, и домъ, и сарай, и баня, и сѣно, и скотъ -только, только что сами изъ дому выскочили. Кое-какъ справился Никонъ, поставплъ пзбу и сарай, и хлѣвъ, и баню, и библію купилъ въ городѣ. Но съ этого самаго времени сталъ онъ ужъ такъ читать, что Анна Ивановна задумалась. Жены всегда такъ, пока что на пользу випимой жизни идетъ, молчатъ или хвалятъ, а какъ стало вредить, начинаютъ ворчать. Анна Ивановна не ворчала, а только осмѣлилась какъ-то сказать Ни-кону Дорофеичу о Библіи, что страшная эта книга и много чи-тать нельзя: неладно бываетъ отъ этого.

- Дура, что ты понимаешь!-сказалъ Никонъ.

Первый разъ въ жизни своей жену д у р о й назвалъ.

И съ этого времени Анна Ивановна еще больше утвердилась на своемъ и незамѣтно осторожно стала отбивать Никона Дорофеича отъ Библіи. И можетъ быть удалось бы ей, не подвернись тутъ одинъ человѣкъ изъ Старой Руссы.

Лѣто грозовое было. Какъ-то въ субботу собрался Никонъ Дорофеичъ за грибами въ лѣсъ, любилъ грибы собирать и на ходу о всякихъ мудреныхъ вещахъ раздумывать. За лѣсомъ незамѣтно бываетъ, какъ тучи по краямъ неба поднимаются, солнышко все свѣтитъ въ окошко и, кажется, нѣтъ ничего. Вдругь навѣсилось, стало темно въ лѣсу, сверкнула молнія и на глазахъ у Никона разодрэло высокую сосну и щепки расшвыряло вокругъ, и усѣяло зеленую траву щепой, какъ бѣлыми перьями. Испугалсн Никонъ, оглядѣлся, куда бы ему огъ грозы нритулиться, и уви-дѣлъ онъ на лѣсной гладинѣ болыпой стогъ сѣна. Сталъ обхо-дить стогъ кругомъ, высмотрѣть хотѣлъ, гдѣ ему удобнѣе ямку выкопать и неребыть въ ней иогоду. И только тронулъ сѣно рукой, вдругъ изъ сѣна человѣческій голосъ послышался.

- Не буровь лишняго, полѣзай сюда!

Въ стогу человѣкъ сидѣлъ, сѣденькій, строгій лицомъ и такъ сразу замѣтно, что не простой это былъ человѣкъ.

- Испугался?-спрашивалъ его чужой.

- Какъ не испугаться,-молвилъ Никонъ, усаживаясь ря-домъ въ стогъ,-видишь, гнѣвъ Божій на дерево палъ...

- А какъ же Адамъ могъ съ Господомъ разговаривать и Моисей внималъ голосу изъ пламени? Не люди мы, а черви.

Объ этомъ какъ-разъ и думалъ Никонъ и подивился, что чужой человѣкъ мысль его отгадалъ, и подумалъ: „не простой это человѣкъ пережидаетъ иогоду въ стогу".

Помолчали немного и, чтобы сразу поставить на точку разговоръ, задалъ Никонъ нездѣшнему человѣку такой вонросъ:

- Скажи ты мнѣ, ученый человѣкъ, отчего это, когда съ полпути отъ Юрьева монастыря къ Новгороду посмотришь на Ильмень-озеро, то видимо вода выше города стоитъ, а городъ не затопляетъ.

- Гораздъ выше стоигь вода въ Ильмень-озерѣ,-отвѣчалъ чужой человѣкь,-а не заливаетъ потому, что нѣтъ на это Божьяго указанія. Двѣнадцать рѣкь съ востока текутъ въ Ильмень-озеро и двѣнадцать рѣкъ съ запада, дно поднимается и вода подни-мается, а городъ не затопляетъ. Видѣлъ ты на св. Софіи голубка? Ну, такъ вотъ и сказано въ св. Писаніи, когда слетитъ голубокъ. яальетъ водой Новгородъ и рука Спаса-Вседержителя разожмется.

О голубкѣ много слыхалъ Никонъ, но о Спасѣ Вседержи-телѣ ничего не зналъ.

- Писари вы, писари вы, писари, не пишите меня съ рукой благословляющей, а напишите меня съ рукой сжатою, ибо когда разожмется рука, будетъ конецъ Новгороду.

Подивился Никонъ Дорофеичъ сказанію, задумался, вспо-мнилъ всю свою прошлую жизнь и нынѣшнюю, долго молчалъ и спросилъ:

- А ты видѣлъ нынѣ Спаса Вседержителя?

- Видѣлъ намедни въ заутрени.

- Ну, какъ же теперь пальчики?

- Я, можетъ быть, и не достоинъ видѣть все,-сказалъ уче-ный человѣкъ,-а тѳлько вотъ словно бы ладонная мякоть виднѣе стала...

- Разжимаются?-скоро спросилъ Никонъ.

- Не говорю, что прямо разжимаются,-строго остановилъ его нездѣшній человѣкъ,-а ровно бы чуть-чуть ослабѣли, ладонь иоказалась.

- Ослабѣли, ослабѣли!-подхвагилъ Никонъ, будто и дожидался только этого,-вотъ и народъ ослабѣлъ.

- Воля!-молвилъ нездѣшній.

- Воля Божья,- осмѣлился отвѣтить Никонъ Дорофеичъ,- воля, я такъ понимаю, земля; чѣмъ больше земли, тѣмъ крестья-нину свободнѣе.

- Воля волей, а судъ судомъ,-сказалъ нездѣшній.

И опять Никонъ изумился: какъ могъ этотъ чужой человѣкъ отгадать всѣ его мысли.

- Больше воли, строже палка,-сказалъ онъ.

- Мнѣ палка не нужна,-отвѣтилъ ученый.

- И мнѣ не нужна,-сказалъ Никонъ.

- Стало быть, кому же палку сулишь?

- Кто не слушается. вотъ у меня...

- Окоратись,-перебилъ ученый,-а знаешь ли ты изъ Писа-нія: взявшій мечъ, мечомъ и погибнетъ. Палка нужна, а кто же той палкой бить станетъ?

Чуть подумалъ Никонъ Староколѣнный и сейчасъ же отвѣтилъ:
- Царь, Помазанникъ Божій, онъ одинъ можетъ наказать

насъ послѣ Бога.

Сказалъ это такъ ясно, такъ твердо, словно „вѣрую" прочиталъ. А погода за это время разошлась, дождь пересталъ и пояснѣло. Расходиться нужно было, но Никону Дорофеичу дорогь былъ этотъ человѣкъ, не часто такіе люди встрѣчаются.

- Нынче суббота,-сказалъ онъ,-перебудь у меня: я баню тебѣ истоплю. Скажи, какъ зовутъ тебя и откуда ты?

- Зовутъ меня Тихономъ, а самъ я изъ Руссы, печникъ. Еже-ли я тебѣ не помѣшаю, то переночую съ радостью,"видишь, какъ глину размыло, дождемъ напитало мхи, а дорога въ Руссу дальняя и все глиной, да мхами.

Для гостя хорошо истопилъ Никонъ баню и вмѣстѣ съ нимъ иопарился. Послѣ бани, поужинавъ, сѣли въ красномъ углу, оба въ чистыхъ красныхъ рубашкахъ, въ бѣлыхъ подштанникахъ, съ очками на носу глядятъ въ одну и ту же книгу библію, читаютъ и толкуютъ по ней жизнь нынѣшнюю.

Далеко уже за полночь былъ у Никона съ Тихономъ такой разговоръ.

- Ежели въ землѣ воля, а въ царѣ сила,-спрашивалъ печникъ Тихонъ,-то отчего же теперь у насъ слабость?

- Я царя не виню,-молвилъ Никонъ,-ежели царь плохъ, то не иначе, какъ за наши грѣхи.

- Мы виноваты въ царѣ,- согласился Тихонъ,-а кто же изъ насъ виноватъ?

Это сразу понялъ Ииконъ и отвѣтилъ:

- Обманули царя! Вотъ что, Тихонъ, могъ бы я правду царю сказать, то упалъ бы въ ноги:-Государь! вели мнѣ дать двѣсти палокъ, бей меня до смерти, невинный ложусь, только чтобы съ меня началось и бей послѣ меня владыкъ и поповъ, и учителей, и купцовъ, и чиновниковъ, и мужиковъ, всѣхъ бей. вороти назадъ свою строгость.

Усмѣхнулся Тихонъ печникъ.

И, развернувъ Библію, прочиталъ, какъ говорилъ пророкъ

Илія Ахаву царю:

„Живъ Господь Савоофъ, предъ которымъ я стою, долго ли

будешь хромать на оба колѣна?"

- Вотъ какъ нужно сказать, вотъ какимъ голосомъ нужно съ

царемъ разговаривать. Но найдется ли на Руси такой человѣкъ

смѢлый и не самозванъ чтобы, а Богозванъ, гдѣ онъ такой человѣкъ?

- Я!

Поздній былъ часъ. Тишина въ избѣ. Голосъ былъ ясный, етчетливый въ душѣ Никона: „Я!"

И не самозванъ чтобы, а Богозванъ, главное, чтобы не само зшінъ,-говорилъ Тихонъ.-- Гдѣ онъ такой человѣкъ?

- Я!-былъ голосъ Никону, но гостю онъ не открылъ.

Тихонъ-печникъ закрылъ книгу, помолился и уснулъ, а

утромъ никто не видалъ и не слыхалъ, какъ онъ всталъ, одѣлся и пошелъ домой въ Старую Руссу.

IV.

Былъ у Никона пчельникъ, и садъ яблоновый разсаженъ

Фылъ, и въ саду между яблонками, еще молодыми, раздѣлывались

грядки для овощей. Съ ранней весны задумалъ Ііиконъ обнести

это мѣсто можжевелевыми колышками и каждый день въ сво-

бодные часы ставилъ новые колышки, когда три, когда четыре,

когда пять. Но съ тѣхъ поръ, какъ побывалъ въ гостяхъ на

Кладовой Нивѣ печникъ изъ Старой Руссы, остановились бѣлые

колышки. И было еще заведено у Никона, чтобы каждый день

корчевать пень, два, три. Теперь и эта остановилась работа, выросла зеленая трава вокругъ пней и черные обугленные, подготовленные къ корчевкѣ пни въ зеленой травѣ, стояли, какъ монахи въ міру.

Все это видѣла Анна Ивановна и то, что Никону Дорофеичу казалось началомъ новаго, ей представлялоеь концомъ всякой жизни: слабѣла и слабѣла на глазахъ хозяйская рука. И глав-ное, канава остановилась, а мохъ только и ждалъ, чтобы стала вода. Мохъ сѣдой далеко вокругъ нивы, на сотни верстъ ле-житъ, на немъ сосенки курносыя въ ростъ человѣка и березки корявыя могутъ только расти. И сѣдыя головы мха словно по-додвинулись къ нивѣ, когда стала канава. Слабѣла и слабѣла хозяйская рука. Никонъ Дорофеичъ объ одномъ только и ду-малъ теперь, какъ бы отвергнуться. Не о томъ, какъ попасть къцарю, не о томъ, что говорить ему, думалъ Никонъ Дорофеичь: развѣ думали пророки объ этомъ, отвергнутся они отъ земныхъ узъ, н ходятъ по воздуху, отвергнутся, и огонь небесный является въ свидѣтельство ихъ рѣчей нечестивымъ царямъ. Объ одномъ, какъ бы отвергнуться, только и думалъ теперь Староколѣнный. Тяжко ему теперь стало со своими мыслями быть на людяхъ, сбилъ онъ себѣ наверху изъ досокъ келью, сталъ уединяться туда для молитвы и чтенія. Полюбилъ образа и кресты старикной работы, всю пустыньку свою увѣшалъ ими, пилъ чай безъ сахара и ѣлъ одни корочки. Чаще и чаще ночевать сталъ въ своей пустынькѣ, и тамъ ему видѣлись сны, полные значенія, какъ и у древнихъ пророковъ.

Привидѣлось, однажды, Никону, будто стоитъ онъ противъ кузницы и емотритъ на образокъ Спасителя работы Ивана Але-ксѣевича Сухого, и, какъ бываетъ во снѣ, чувствуетъ, непремѣнна ему нужно оглянуться назадъ. Обернулся онъ и видитъ, живой Спаситель стоитъ передъ нимъ, въ одной рукѣ одежда, въ дру-гой-хоругвь о двухъ кончикахъ.

- Вѣруешь?-спрашиваетъ Спаситель.

- Вѣрую, Господи!-сказалъ Никонъ.

И во второйразъ отвѣтилъ Никонъ твердо: „вѣрую!" Въ третій тоже хотѣлъ сказат ь твердо и вдругъ смялея: была туча назади его, обнимающая полъ неба, раньше онъ думалъ, что это настоящая туча, а теперь разглядѣлъ, что вся она изъ грѣшниковъ и у каждаго изъ нихъ дощечка съ грѣхами, и всѣ до одного теп"рь свидѣтелями смотрятъ. И онъ смялся въ трегій разъ и отвѣтилъ:

- Ты, Господи, знаешь, помоги мнѣ.

Съ этимъ проснулся. Хотѣлъ тутъ же итти лошадь запря-гать, ѣхать въНовгородъ, исповѣдываться свяіценнику и на исие вѣди открыться, что видѣлъ живого Христа. Что-то удержало еро, и ноѣздку онъ отложилъ до пятницы. Въ четвергъ подъ пятницу снится ему опягь, будто онъ въ Петербургѣ казеннымъ десятни-комъ, рубашка на немъ новая, штаны новые, картузъ городской, сапоги блестятъ вычищенные, фартукъ бѣлый, жилетка, часы и цѣпочка серебряные. Идетъ онъ казеннымъ десятникомъ мимф дворца, а съ балкона государь Александръ второй подзываетъ къ себѣ. Государь огромнаго роста, во всѣхъ орденахъ, лицо строгое.

- Ты казенный десятникъ?-спрашиваетъ государь.

- Точно такъ, Ваше Царское величество,-отвѣтилъ Никонъ.

- Десятникъ, знаешь ты свою обязанность?..

- Точно такъ, знаю Ваше Царское величество!

- Ну, такъ ты ее выполни, слышишь, ты свою обязанность выполни, выполни!

Три раза повторилъ государь „выполни" и строго во всей царской иолнотѣ приказалъ это.

Очнулся Никонъ въ своей пустынькѣ и первое что увидѣлъ, любимый образокъ Спасителя, помолился на образъ и трижды поклялся выполнить свою обязанность. Изъокошка виднѣлась из-городь, можжевелевые колышки окружали до половины пчель-никъ и садъ, возлѣ послѣдняго колышка пень стоялъ съ вот-кнутымъ въ него топоромъ. Никонъ посмотрѣлъ на этотъ топоръ, спустился внизъ, вынулъ топоръ и вошелъ въ избу. Анна Ива-новна обрадовалась, думала точить онъ хочетъ, за работу при-иимается и подаетъ ему брусокъ. А Никонъ сталъ на лавку, со чсего маху воткнулъ топоръ въ матицу и говоритъ:

- Будь свидѣтельницей, Анна Ивановна, и дѣти мои будьте свидѣтелями, ежели Никонъ Дорофеичъ свою обязанность не вы-полнитъ, срубить ему этимъ топоромъ голову.

Въ страхѣ спросила Анна Ивановна.

- Какую обязашюсть?

- Про то мнѣ знать!-отвѣтилъ Никонъ и пошелъ запрягать лошадь.

Была простая пятнпца и день базарный и время года, когда много бываетъ на базарѣ снѣтковъ и сушеныхъ ершей и всѣ, кому нужно дешево купить, запасаются. Анна Ивановна выпросилась у мужа ѣхать съ нимъ вмѣстѣ покупать рыбу. И поѣхали мужъ съ женой вмѣстѣ на одной телѣгѣ молча: она снѣтки покупать, онъ-къ царю. Когда выбрались пзъ мховъ и засверкали впереди золоченыя главы Юрьевекаго монастыря и Никонъ номолился и, словно, чуть повеселѣлъ,-Анна Ивановна осмѣлилась:

- Открой мнѣ, Никонъ Дорофеичъ, для чего ты воткнулъ топоръ, худого тебѣ отъ меня еще не было!

И заплакала слезами женщины безъ вины виноватой. Увидѣвъ эти слезы, одумался Никонъ и какъ-то сжалился: худого онъ, правда, отъ жены въ жизни своей ничего не видѣлъ, кромѣ хорошаго, и только хотѣлъ было ротъ открыть, чтобы все раз-сказать, вдругъ вспомнилось, какъ лишился Самсонъ своей силы за то, что открылъ тайну женщинѣ, и удержался.

- Не горюй, Анна Ивановна, сейчасъ я не могу тебѣ сказать, а скоро узнаете все.

И задумался. Вспомнилось ему, что онъ безпаспортный, что если хорошенько за него взьться, такъ и по этапу на родину, а семья теперь ужъ девять человѣкъ, и что съ ними безъ него будетъ, ежели его казнятъ, да и какъ итти къ царю безпаспортному.

Подумалъ о всемъ этомъ и представилъ, что назадъ вер нуться нужно и топоръ выішмать и рубить имъ снова можже-велевые колышки-тошно стало, припомнились огненныя рѣчи пророковъ къ царямъ и жалость къ семьѣ, какъ задавило.

Ехали вблизи Волхова. Множество рыбаковъ везли изъ Паозерья рыбу на базаръ. Анна Ивановна вспомнила о снѣткахъ и сушеныхъ ершахъ, у кого купить, да какъ купить, да сколько- безпокойныя мысли отстали на время. Пріѣхали въ Троицкую слободу, свернули къ Волхову мосту и только поравнялись съ часовней Чуднаго креста-бахъ! бахъ! ударилъ звонарь въ боль-шой колоколъ на Софійской звоннцѣ.

А была простая пятница, не могло быть никакой службы въ соборѣ.

Бахъ!-опять и еще въ Юрьевѣ ударили, и въ Кирилловомъ и въ Десятинномъ монастыряхъ, у Іоанна Предтечи, и у Ѳедора Стратилата, во всѣхъ церквахъ звонили, и весь городъ звонилъ. И народъ сломя голову бѣжалъ по Волхову мосту, валомъ валилъ съ Торговой стороны на Софійскую площадь.

Свернулъ къ сторонѣ Никонъ, слѣзъ, придержалъ лошадь и спрашиваетъ, не пожаръ лигдѣ, что народъ такъ бѣжитъ?-въ нынѣшнемъ Новгородѣ вѣдь только на пожары и собирается

народъ.

Спрошенный посмотрѣлъ на Никона особенно и строго. - Какой тебѣ пожаръ? Царя убили!

Никонъ такъ и дернулся, какъ лошадь, когда цыганъ, бросая жильную кровь, наставитъ остріе и тяпнетъ вдругъ.

Когда опомнился, перекрестился, далъ вожжи женѣ и го-вс.ритъ:

- Ну, Анна Ивановна, поѣзжай скорѣй домой, тутъ тебѣ теперь дѣлать нечего. Да ну, поѣзжай, говорятъ тебѣ, что ты стоишь, какъ ополоненная!

Повернулъ лошадь назадъ, хлестнулъ кнутомъ и побѣжалъ, куда всѣ бѣгутъ.

Безъ памяти ѣхала Анна Ивановна и только возлѣ Юрьева монастыря опомнилась немного и завопила.

- Чего ты голосишь?-спрашивали ее.'

- Царя убили,-говорила она.

Кто слышалъ это, бѣжалъ въ городъ и на ходу другимъ

говорилъ, и всѣ бѣжали, какъ на самый большой пожаръ и,

какъ на пожарѣ сходятся такіе люди, какихъ нигдѣ никогда

не увидишь, такъ и тутъ сбѣжался всякій невиданный медвѣжій народъ.

- Царя убили, царя убили!-бѣжала вѣсть отъ рыбака къ рыбаку въ глухомъ Паозерьѣ, отъ одного лѣсного жихаря къ другому и къ третьему.

На Софійской площади шпалерами стояли войска, господа кучками жались другъ къ другу, шептались, черный народъ все прибывалъ и прибывалъ изъ слободъ.

Никонъ все смотрѣлъ: не слетитъ ли Софійскій голубь? Но нлотно сидѣлъ на крестѣ голубокъ и мало-по-малу одумался Никонъ. Была у него привычка, когда попадалъ въ непонятную дурачка валять, прикинется, будто онъ удивляется чему-нибудь наверху и даже ротъ разинетъ, а самъ такъ незамѣтно пододвинется, гдѣ болыпе говорятъ, и не то что ушами, а и своимъ открытымъ ртомъ слушаетъ и мотаетъ на усъ. Теперь онъ уставился на Софійскаго голубка и вплотную пододвинулся къ двумъ дѣвицамъ въ господской одеждѣ: одна, постарше, слу-иіала, а другая, молоденькая, въ бѣлой шубкѣ, разсказывала, какъ убили царя, какъ онъ изъ кареты вышелъ и прислонился къ рѣшоткѣ, и какъ опять бросили бомбу.

Укусилъ себя за языкъ Никонъ Дорофеичъ. Какъ это можетъ быть: вѣсть прибѣжала только-что въ Новгородъ, только-что колокола ударили, а дѣвица уже все подробно знала.

Часто-часто говоритъ бѣлая дѣвица, птичкой щебечеть, разливается, а у Никона стопудовые жернова въ головѣ не могутъ размолоть малое зернышко: „Какъ это она все узнать могла?". И сонъ, опять тотъ же самый сонъ съ ясностью вспоминается, будто снова и на яву ужъ видится: стоитъ государь на балконѣ, а онъ идетъ мимо казеннымъ десятникомъ, и государь подзываетъ его и трижды велитъ ему, во всей царской полнотѣ велитъ выполнить обязанность. И теперь вотъ опять площадь, только дворца нѣтъ, и государь убитъ, и вотъ эта самая дѣвица... Больно, пребольно укусилъ себя за языкъ Никонъ Дорофеичъ и, все не спуская глазъ съ голубка, сталъ выпрастывать изъ-подъ тулупа руку и, когда освободилъ, еще ближе подошелъ къ бѣлой дѣвицѣ.

А она повернула къ нему лицо, глаза у ней были, какъ у мальчишки, и словно это Никону она говорила и всѣмъ, кто бы ни подошелъ.

- Такъ не сумѣютъ сдѣлать и во Франціи-молвила дѣвица прямо въ лицо Никону.

Стопудовые жернова въ головѣ Староколѣннаго вдругъ повернулись отъ одного этого слова Франція. Слышалъ, что воля идетъ изъ Франціи и зналъ, что антихристъ родится отъ седьмой дѣвицы Наталіи во Франціи. Стопудовые камни повернулись и раздавили малое зернышко, все стало ясно, зачѣмъ покойникъ-государь приходилъ и какую велѣлъ обязанность выполнить. Эта француженка Наталія убила царя.

Никонъ взялъ незамѣтно булыжникъ съ острымъ концомъ, выпросталъ руку и намѣтился прямо въ високъ бѣлой дѣвицѣ.

Въ прежнее время случалось Никону волковъ изъ берданки стрѣлять. Мѣткій онъ былъ и берданку свою хорошо зналъ: если подъ нижнюю шерсточку противъ лѣвой лопатки мѣтиться, непремѣнно въ сердце угодишь. Но все-таки и съ нимъ, мѣткимъ стрѣлкомъ, случалось такъ: намѣтишься вѣрно, а въ самую по-слѣднюю секунду, словно кто отвелъ мушку и вотъ убѣгаетъ волкъ, и столбикъ пыли виднѣется отъ взрытой пулей земли. Кто-то другой мушку отвелъ? Этого другого Никонъ считалъ за діавола.

- Ты десятиикъ, ты свою обязанность выполни!-былъ царскій приказъ.

А другой, совсѣмъ другой, голось ему прошепталъ:
- Никонъ Дорофеичъ, вѣдь ты безпаспортный, вотъ убьешь ты, заберутъ тебя, пока разберутъ, кого ты убилъ, семья твоя, девять человѣкъ, пропадетъ съ голоду.

Послушался этого голоса, на минуту сдержалъ себя и какъ-разъ тутъ-то раздалась барабанная трель, двинулись войска и раздѣлили Никона съ дѣвицей. Когда прошли войска, опомнился: „что же это я!" и бросился туда, гдѣ стояла дѣвица, но ея уже тамъ не было. Сталъ онъ искать ее вездѣ на площади, но нигдѣ на площади и на улицахъ и въ переулкахъ бѣлой дѣвицы не было. Изморился, измучился Никонъ въ поискахъ и увидѣлъ, что все пропало и камень изъ рукъ самъ упалъ. А вотъ ясно такъ видно, стоитъ государь на балконѣ и скорбно такъ смотритъ на него, не себя жалѣя, а его, Никона, какъ и Господь на апостола Петра посмотрѣлъ бы, когда онъ трижды отрекся. Заплакалъ Никонъ и прямо, какъ былъ, пошелъ къ батюшкѣ.

Все разсказалъ, какъ задумалъ открыть глаза на всю слабость, что обманули его царя французы, жиды, нѣмцы, владыки, чиновники, доктора, учителя, акушерки разныя, какъ онъ голосъ слышалъ и видѣлъ живого Христа, и какъ царь во всей своей славѣ явился ему и велѣлъ выполнить свою обязанность, и какъ на другой день послѣ этого оказался онъубитымъ, и францужен-ка Наталія на площади хвалилась этимъ, а онъ убить ее хотѣлъ и намѣтился уже, да вспомнилъ про свою семью и упустилъ.

- Не убить тебѣ надобно было, а поймать,-сказалъ ба-тюшка.

Никонъ упалъ въ ноги батюшкѣ, просилъ архіерею представить, а вѣдь онъ можетъ, онъ его къ самому царю допуститъ.

- Ничего не выйдетъ,-сказалъ батюшка,-какъ же тебя владыка представитъ царю, когда на него же ты и жаловаться идешь? Чудакъ же ты! Ничего не выйдетъ.

И много еще разсказалъ батюшка, какъ трудно и даже невозможно къ царю попасть.

- Ничего, ничего не выйдетъ,-отговаривалъ батюшка.

А о француженкѣ Наталіи еще разъ повторилъ:

- Жаль, очень жаль!

И посовѣтовалъ заявить въ полицію.

Но Никонъ не пошелъ въ полицію заявлять, а прямо домой мохомъ и лѣсомъ. Дома, какъ посмотрѣлъ онъ на печальную Анну Ивановну, посмотрѣлъ, какъ всѣ возлѣ нея собрались, словно въ ненастное время цыплята подъ курицу, посмотрѣлъ на топоръ, воткнутый въ матицу, и говоритъ:

- Ну, рубите же мою голову, Никонъ Дорофеичъ свою

обязанность не выполнилъ!

А самъ вынулъ топоръ и утромъ этимъ самымъ топоромъ принялся отесывать можжевелевые колышки для изгороди.

V.

Загадали въ старину между собой мудрецы загадку: „что сильнѣе всего на свѣтѣ?" Одинъ мудрецъ отвѣтилъ: „царь сильнѣе всего", а другой,-что сильнѣе царя женщина. Пришлось вспомнить объ этомъ Никону Дорофеичу на старости лѣтъ. Не повелось ему на Кладовой Нивѣ, до того не повелось, что хуже некуда, и все... изъ-за бабъ. Пока сыновья одного отца и мать слушались, все было ничего, а какъ поженились, все полѣзло врознь; такія злодюги невѣстки попались алчныя и неукротимыя рас-таЩихи, возомъ вози, онѣ горсточками все перетаскаютъ. Былъ Никонъ Дорофеичъ между ними, какъ неѣзженый конь въ трензелѣ, рванется въ свою сторону, а бабы всѣмъ скопомъ въ другую, гнули упрямаго старика, гнули, и сталъ онъ много, много мягче и тише и, можетъ быть, вовсе затихъ бы, перебрался бы куда-нибудь въ сторонку, въ сарай на безмолвное старческое житіе и тамъ въ постѣ и молитвѣ скончалъ бы дни своей смутной лѣсной жизни, да вотъ не пришлось такъ. Тихая, увѣтливая Анна Ивановна, пока жива была, незамѣтно въ тайнѣ скрѣпляла домъ, а какъ умерла и старикъ одинъ остался-всѣ раздѣлились, зажили своими домами. И тутъ пошло у нихъ воровство, пьянство, драка, братъ на брата возсталъ. И все изъ-за бабъ! Какую-то укладку съ платьями будто бы Никонъ Дорофеичъ удержалъ у себя при раздѣлѣ, невѣстка озлилась и зажгла домъ старика. И опять ни съ чѣмъ онъ остался, едва самъ выскочилъ въ чемъ былъ, и даже шапка сгорѣла. Хотѣлъ было смириться до конца, пойти съ поклономъ къ злодюгѣ-невѣсткѣ, но вспомнилъ изъ книги Ездры, что еще сильнѣе женщины-истина. Такъ въ чемъ былъ одѣтъ: рубашка, штаны, безъ шапки, босой пошелъ Никонъ прочь съ Кладовой Нивы...

Шелъ, не обертываясь, берегомъ рѣчки. По темной болотной водѣ изъ глубины лѣса плыли березовыя дрова. Никонъ шелъ, куда плыли дрова...

Лѣсъ шумитъ, а дрова шепчутся. Дикій шумъ лѣсной-ничего въ немъ не понять человѣку, а дрова человѣчьи, у нихъ путь назначенный, онѣ вымѣрены и сосчитаны. Сидятъ на полѣнницѣ лѣсные люди, сложивъ топоры и пилы, смотрятъ на плывущія дрова и бесѣдуютъ. Когда вышелъ изъ лѣса бѣлый старикъ безъ шапки, морщинистый, крѣпкій, крутой, какъ апостолъ Петръ, лѣсные люди узнали его и окликнули. Но дѣдъ не слышалъ ихъ голоса и, проходя мимо, не поклонился и „Богъ помочь" имъ не сказалъ.

- Бъ себя не пришелъ,--сказалъ дядя Блинъ,-дѣти изъ дома выгнали, вотъ теперь идетъ къ царю съ жалобой. Крутой старикъ, а хозяинъ былъ отмѣнный и человѣкъ божественный. Да вотъ не повелось ему съ сыновьями.

- Отчего это бываетъ,-спросилъ лѣсной человѣкъ,-отецъ чуть не святой, а дѣти--воры, лѣнтяи и пьяницы?

- Божественный человѣкъ,-отвѣтилъ другой лѣсной чело-вѣкъ,-въ одну сторону смотритъ, Богъ идетъ краюшкомъ лѣса, онъ смотритъ на Бога, а сынъ сидитъ въ колчеватикѣ.

- А я помекаю за грѣхи,-молвилъ старый полѣсникъ.

- Грѣхи это раньше было,-усмѣхнулся молодой.-Раньше

народъ глупъ былъ, грѣха боялся; нынче этого нѣтъ, грѣха нынче нѣту...

- Въ кого сыновья вышли...-перебилъ дядя Блинъ,-вы лучше скажите, въ кого у меня вышла телушка. Есть у меня коровенка бурая, на глазахъ очки, титьки только тронь, и бѣжитъ, и молока она даетъ четыре крынки съ чашкой. Припустилъ я къ ней бычка и вышла коровенка вылитая мать: и бурая, и въ очкахъ, и доиться тихая, вся въ мать, а молока даетъ не четыре крынки съ чашкой, а только двѣ. Въ кого же это она у меня вышла?.

- Дуракъ ты! -сказалъ Рыжій.

- Ты умный,-отвѣтилъ Блинъ,-научи. Что намъ о людяхъ разговаривать, когда про телушку не знаемъ. Въ кого вышла телушка?

И дядя Блинъ повторилъ все сначала про свою бурую коро-венку въ очкахъ.

- Дуракъ ты, дуракъ, битый дуракъ,-засмѣялся Рыжій,-не-ужели ты все не понимаешь, въ кого твоя телушка вышла?

- Въ кого?-спросилъ Блинъ.

- Да въ быка!-молвилъ Рыжій.

Всѣ лѣсные люди отъ этого одного слова такъ покатились со смѣху, что полѣниица покачнулась и наклонилась къ рѣкѣ. А, отсмѣявшись, лѣсные люди вспомнили, что у Рыжаго всѣ дѣти вышли рыжія и только одна дѣвочка черная.

- Въ кого дѣвочка вышла,-спросилъ одинъ полѣсникъ,-ну-ка отгадайте, въ кого она вышла?

Другой полѣсникъ покопалъ въ головѣ и отвѣтилъ:

- Въ дядю Блина!

Осердился Рыжій, да такъ свистнулъ обидчика въ шею, что полѣнница разсыпалась, и сами полѣсники чуть чуть съ ней въ рѣку не полетѣли. Отсмѣявшись, отругавшнсь, снова принялись рубить и пилить.

А разсыпанная полѣнница чуть не вся скатилась въ воду Закружились березовыя полѣнья, толкъ-толкъ одно въ другое „тебѣ плыть впередъ",а другія спорятъ „тебѣ", третьи на берегі свѣсились, ни на землѣ ни на водѣ, и думаютъ: „плыть или не плыть?"

Какъ живыя, въ дикомъ лѣсу по черной рѣкѣ плывутъ бѣлыя березовыя дрова, шепчутся отъ человѣка полученнымъ шо потомъ, плывутъ по назначенному человѣкомъ пути. А дѣді Староколѣнный идетъ къ царю съ жалобой на дѣтей, на ноповъ на владыкъ, на чугунку, на школы, на учителей, на монаховъ на докторовъ, на слабые суды, на больницы, на жидовъ, на французовъ, на поляковъ, на нѣмцевъ, на безчестную торговлю, н; безбожную науку, на всякое новое и чужое, отъ себя, а не оп Бога задуманное дѣло. И несетъ онъ къ царю свидѣтельство вре мени: братъ на брата пошелъ, сестра на сестру, дѣти на отцовъ Несетъ старикъ знаменія природы: земля иерестала рождать рѣки обмелѣли, морозъ ослабѣлъ, а главное, самое главное, что въ Софійскомъ соборѣ въ Новгородѣ отъ вѣковъ сзкатая рука Спаса-Вседержителя нынѣ разжимается.

Отъ рѣчки свернулъ дѣдъ зачѣмъ-то на бѣлую дорогу и пошелъ по ней въ лѣсъ. Стала дорога зеленѣть-дѣдъ идетъ по зеленой дорогѣ, оборвалась зеленая, разбилась на множество тропъ. Дѣдъ идетъ по моховой тропѣ, по мягкой, и мягкая тропа сошла на нѣтъ, разступились высокія деревья и открылись, какъ море-широкіе мхи. Вокругъ старика рѣдкія сосенки курносыя, рогатыя корявыя березки и подъ ними мхи: то темные косматые и ушастые, то бѣлые, какъ сѣдые старики, то зеленые, покры-тые красной журавиной, какъ каплями крови. Головой выше бе-резокъ и сосенъ безъ шапки идетъ сѣдой дѣдъ-мошникъ, ны-ряетъ между моховыми подушками, то покажется его сѣдая го-лова, то спрячется, то просвѣтится онъ весь далеко между ку-стами, то снова скроется.

Солнца не видно на сѣромъ небѣ, нѣтъ пути, заблудился дѣдъ, потерялъ путь къ царю и кажется ему теперь, будто онъ на мѣстѣ стоитъ на журавинѣ, а идутъ къ царю курносыя сосны, корявыя березки и всякая нечисть и дрянь лѣсовая: гремъ, ко-коры, пни, лежины, сушины, грибы-плюхи, вётухи, пыхалки, болиголовы, благушки. Онъ стоитъ, а они всѣ идутъ, проплы-ваютъ мимо него.

Во мху идешь, все кажется, будто кто-то за пятку хватаетъ, заблудишься, уйдешь душой далеко, далеко, да такъ и вздрог-нешь: живыми руками кто-то за пятки схватилъ. Опомнился- мохъ кругомъ, мохъ за ноги хватаетъ, а гдѣ же я былъ сейчасъ? И вспомнишь все: гдѣ былъ, съ кѣмъ говорилъ, кому улыбался, ниточку за ниточкой весь размотаешь клубокъ, и снова забылъ про мохъ и поверхъ сосенъ и березокъ кому-то улыбаешься, пока снова живыми руками за пятку не схватятъ.

Остановился дѣдъ на минуту, спохватился, оглядѣлся, по-правился и снова пошелъ грозный, перебирая разговоръ съ царемъ.

- Отъ Исайи, отъ Исайи хвачу: „Слушайте слово Господне, князья Содомскіе!" -и только что началъ царю смѣло говорить, какъ Исайя пророкъ, вдругъ схватило за пятку во мху:

- Никонъ Дорофеичъ! Что ты носъ выше лѣса задралъ, оглянись на себя, кто ты есть? Вспомни, какъ ты отрекся отъ меня и царя на семыо промѣнялъ. Тебѣ ли со мной разговаривать!

Выбился изъ силъ старый дѣдъ-мошникъ и сѣлъ на красную журавину, какъ старый умирающій глухарь-мошникъ: смотритъ на ягоды, и ужъ не клюетъ. Вездѣ, куда глазъ хватитъ, все красная журавина, а онъ не клюетъ, нахохлился, глядитъ и не видитъ.

И прилетѣли настоящіе глухари - мошники, клевали красную журавину и не боялись старика, словно это посѣдѣла одна зеленая кочка на мху. Напитался мохъ осенней водой, ни пройти по немъ, ни прилечь. Куда хватитъ глазъ-вездѣ рѣдки курносыя сосны и корявыя березки.

Заболотилась, закислилась почва, не растетъ на ней настоящее высокое дерево.

Новгородъ. Августъ. 1912.

Чухны вообще народ самый честный, то есть крепкий и верный на слово; но разные житейские уловки и ухищрения, особенно среди всех соблазнов столицы, водятся и в их грешном быту, как и во всяком ином. Подряжаясь чистить трубы в большом казенном здании, с ответственностью за выкидку из трубы, трубочисты берут порядочные деньги, по сотне и по две целковых в год; но рассказать ли вам, как трубочистный мастер, перехитрив, чистил в пяти больших зданиях трубы круглый год за полтину серебра?

Были, по законному порядку, назначены торги. Господа трубочисты сошлись в срок и, несмотря на обыкновенное единодушие свое по предварительной стачке, немного погорячились и с пятисот целковых запроса сбили цену непомерно низко, на двести. Видя такую беду и опомнившись несколько, один из самых бойких заневских уроженцев, именитый начальник чернобархатной дружины, выступил смело вперед и сказал: "Полтину серебра". Начальство с недоумением приподняло голову и решилось просить объяснения. "Я прошу полтину серебра", - отвечал тот же мастер, между тем как прочие, поняв эту уловку, самодовольно поглядывали друг на друга и улыбались. "Я берусь чистить трубы не за 400 и не за 200 рублей серебром, а за полтину". - "Что это ты, шутить, что ли, сюда пришел?" - спросил его строгий голос, между тем как очки были приподняты с переносья на самое темя. "Чего шутить, какая шутка! - продолжал тот же мастер, - я вам говорю дело, я берусь за полтину серебра".

Торги были остановлены, журнал подписан и подписка с подрядчика взята. Не дрогнула у него рука и при подписи; смело и бойко расчеркнулся он, закусив губу, а прочие с каким-то удовольствием перешептывались по-своему и поглядывали через плечо мастера на подпись его.

На этот раз расчет его был верен и удачен. Долго думало присутствие, как тут быть и что делать. Как-де отдать за полтину подряд, за который плачивали всегда по 300 рублей? Это курам на смех: он просто дурачит людей; а наконец, какое же будет ручательство в том, что он выполнит подряд? Залогу с него следует всего-то треть годовой платы - итого за год 16 2/з копейки; что же с этим станешь делать? И на этом основании не утвердили торгов, а предписали произвести новые. На этих новых торгах мастера наши явились уже более спокойными и рассудительными, установив между собою последнюю цену 400 руб. серебром и положив сдать работу одному, по жеребью, а прочим получать с него отсталого. Так и сталось.

Но когда на следующий год господа трубочисты вздумали сыграть ту же шутку, то они обожглись. Подряд остался за тем же мастером за полтину, и торги утвердили, потому что на этот раз прошлогодний залог обеспечивал от неустойки...

Большая часть здешних Серебрянников средней руки - земляки трубочистам, и между прочим, все, что вы покупаете под думой, выходит из-под их рук. Есть из них также довольно мастеров золотых дел. Люди эти надежны, трезвы, работящи; но и у них нередко голова походит на половую щетку: с таким упорством у них волоса подымаются на дыбы, не ложась под гребень, и так упрямы и норовисты эти головы. Если вы заказываете какую-нибудь вещь, желая, чтобы она была сделана, как вам хочется, то земляк трубочиста сперва спорит с вами, уверяя, что этого сделать нельзя, а что надо сделать иначе; коли вы настаиваете положительно и готовы уйти по несогласию мастера, то он смолчит, кивнув раз-другой головой и сказав: "хорошо, хорошо", а между тем непременно сделает ее по своему и ответит вам впоследствии сухо, что так надо было и что иначе нельзя. Ни один вас не обвесит; у всякого положенная цена за работу; но и финляндец, как русский человек, редко поставит вам работу в обещанный срок и, сверх того, как упомянуто, весьма неохотно уклонится от привычной формы вещи.

В числе сельских произведений, привозимых чухнами, пахтанное, или, собственно, чухонское, масло занимает не последнее место. Замечательно, что обычай пахтать масло принадлежит всем чухонским, или вернее чудским, финским поколениям, а обычай топить его - турецкому или татарскому и монгольскому племенам. По этому незначительному обычаю, кажется, можно донольно верно распознавать у нас эти два поколения там, где есть сомнение. Если бы, например, шитковые рубахи, монисты, пронизи, головной убор женщин (каля-баш и каш-боу) у башкиров и некоторые другие этнографические указания не изобличали в них чудское племя, то я бы готов был отказать им'в тата-ро-монгольском происхождении по одному обычаю их не топить масло, а пахтать его.

Хозяйки наши падки на чухонское масло, которое крестьяне разносят по столице; но и этот честный промысел, к сожалению, подал повод к мошенничеству, которое многим хозяйкам крепко досаждает. Я не говорю о том, что и честные чухны выучились класть на испод в кадочку прогорклое масло или сыпать туда крупную соль, продавая ее вместе с маслом по рублю фунт, но хочу сказать несколько слов об отъявленном и более утонченном мошенничестве предприимчивых столичных прасолов или кулаков. Они скупают масло зимой, разбивают его в тепле, налив водой, а потом выносят на мороз и сбивают воду вместе с маслом, образуя какое-то масляное мороженое, весьма невыгодное для покупателей, потому что в нем бывает более половины воды или льду. Чтобы затем удобнее и вернее сбыть этот товар, прасолы поручают распродажу его захожим сюда чухонцам, кои разносят его по дворам, будто только что привезли из деревни. За это нельзя не попенять честным финляндцам, хотя они тут только плуты подставные, а настоящие мошенники скрываются в каких-нибудь подвалах или мелочных лавочках.

Подгородные жители рассказывают, что чухны, приезжающие в столицу с сельскими припасами, а в том числе и с рыбой и раками в бочках, не продают товара дорогою по упрямству, а может быть, и боясь продешевить, не зная настоящих цен в городе. Отнекиваясь, они обыкновенно, чтобы отвязаться, говорят: "Мы привезем вам в другой раз, теперь нельзя отдать". Тогда стоит только убедить чухонца, не зная его в глаза, взять задаток, и он уже не обманет, а непременно привезет, что обещал. Мне говорили об этом люди, испытавшие такой способ в продолжение многих лет, и уверяли, что из числа десяти или двенадцати задатков у них вообще пропадало не более одного и что иной чухонец привозил обещанное, хотя полгода и даже целый год спустя. Эта черта так хороша, что, конечно, ее всякий народ пожелал бы присвоить себе, но она не всякому далась.

Спросите, как делают подрядчики или поставщики булыжного камня и песку для получения этого товара из Финляндии. Они отправляются на места, приглашают через пасторов крестьян для сбора и поставки камня к сроку, раздают им тут же задатки, от трех до шести целковых на брата, записывают имена их, для одного счета, и без всяких дальнейших удостоверений, залогов и околичностей уезжают в Питер. Списки эти не могут, в сущности, служить ни к чему, не только потому, что не облечены в законную форму, но уже и потому, что в них насчитаны целые десятки Иогансонов, Андерсонов и Михельсонов, коих едва ли кто был бы в состоянии отыскать на белом свете, если бы они не явились сами. Но будьте спокойны, задатки ваши не пропадут: весною день за день лодочники являются к вам на двор, сдают камень, привозят вести о тех, кои еще не успели его поставить, просят за них отсрочки или возвращают задатки; а если вы их рассчитаете без задержки и без притязаний и дадите еще по стакану вина, то они готовы, воротившись домой, объездить за вас всю столицу и понукнуть менее радивых земляков своих или заставить их, в случае каких-либо важных помех, передать обязательство и задаток другому.

Будучи однажды случайно свидетелем такого приема булыжника от чухон, я невольно обратил внимание на рослого, молодого детину, со светлыми, гладкими и длинными волосами, словно вычесанными из пакли, с голубыми глазами, в коих отражалась какая-то сильная печаль. Он стоял очень спокойно и тихо, не проталкивался вперед, ждал очереди, говорил мало и тихо и часто вздыхал. Наконец, очередь до него дошла. "Как тебя зовут?" - спросил хозяин или приказчик его, сидя за именным списком поставщиков.


Тот сказал имя, прозвание и место рождения.

Хозяин пробежал список и возразил, что такого человека в этой деревне у него не записано.

- Нет, - отвечал чухонец, - у вас записан брат мой, Андрей, да его уже нет. И слезы навернулись у него на глазах.

- А где же брат твой? Умер?

- Умер, потонул. Оттого мы и позапоздали немного; не взыщите. Он отправился в срок, буря его захватила за Кронштадтом, лодку разбило, все пропало, и сам потонул. Я, младший брат, принял все наследство, что было, а с тем и долги и обязательства брата, так уж надо было исполнить: получайте.

Другого рода явление, которое не служит к чести чухон и относится собственно до ближайших, подгородных, деревень встречаете вы нередко летом по Выборгской дороге, а иногда и среди города: это обычай вымаливать подаяние на снаряжение небывалой невесты. Во многих странах, между прочим также в Финляндии и Польше, небольшое приданое для бедной четы собирается от доброхотных дателей; в Финляндии мать или тетка отправляется для этого в обход с дочерью-невестой, а в Польше жених с невестой, в сопровождении подруг и всех свадебных гостей, иногда еще с музыкой и пляской, ходят по улицам и собирают, за благодарный поцелуй невесты, небольшое подаяние. Летом вы частенько встретите на Выборгской дороге двух женщин, из коих одна повязана по голове какою-то белой ветошкой, а другая простоволосая, с алой гарусной тесьмой на голове, подстриженная поперек лба в обруб, босая, но с парою новых башмаков в руках; одна из них кланяется и просит подаяния для невесты, указывая при этом на другую. Нередко обе почти в одних летах, старухи, или одна из них ребенок; словом, тут по первому взгляду видна комедия.

Большая часть петербургских кухарок чухонки; они опрятны и, если не избалованы столичными соблазнами, верны и честны; но они всегда очень упрямы, а под старость делаются злы и бранчивы до нестерпимости. Те из них, кои смотрят исподлобья, отворачиваются в какой-то судорожной деятельности и сиплым, грубым голосом много рассказывают о великих заслугах своих и о том, каким важным господам они служили, никуда не годятся. Такого рода ведки обокрадут вас кругом в хозяйственных покупках, и все, что есть у них, пропьют на кофе. Кофе пьют они вообще запоем, страстно, и ни за что не пойдут служить в дом, где бы вздумали отпотчевать их одной чашечкой в день. Переходя на заработки в столицу, чухонки вообще оставляют и сельскую, некрасивую одежду свою и одеваются, как говорят, по-немецки.

Нельзя не упомянуть и еще об одном пути, коим чухонцы попадаются зимой в Петербург.

В Финляндии, как говорится у нас, все дешево; иностранные ситцы, а в особенности кофе, на который наложено здесь до 150% пошлины, там вдвое дешевле, а потому огромная прибыль слишком часто соблазняет смелых соседей наших. В Финляндию ежегодно приезжают приказчики из Гамбурга и других мест, с образцами дешевого товара, предлагают его финляндским купцам в долг, каждому на известную сумму, и доставляют в срок. Честность финляндцев обеспечивает иностранца в этом случае; а если один должник и разорится, то потеря эта вознаграждается значительными барышами, получаемыми с прочих десяти или пятнадцати домов. Взявшие товар, с своей стороны, должны стараться сбыть его; между тем финляндцы сами так бережливы, так мало привыкли сорить деньгами, что аршинный товар там сходит очень плохо, а кофе не более известного количества, которое разочтено до четверти фунта в каждом семействе. Соседняя Русь - богата, потребителей много и денег довольно; дело в том только, как бы доставить туда товар: и на это есть средство, потому что пограничные чухны этим промышляют и берутся за дело смело и искусно.

Нагружают небольшой обоз, выбрав для того самых бойких и нашколенных лошадей. Погонщиков бывает мало, как можно меньше, чтоб в случае нападения легче было бежать. В темную ночь обоз этот подъезжает к столице, не торными дорогами, а трущобами и проселками, и нередко при одном или двух вершниках, опознающих предварительно местность и извещающих особенным криком и свистом об опасностях. Обоз этот крадется мимо Выборгской заставы через Черную речку, или еще ниже, по взморью; иногда он объезжает всю столицу кругом и пробирается с противоположной стороны. Если нельзя проехать, то нередко взваливают мешки на плечи и переносят на себе, сдавая прямо по условию в верные руки. Если такой обоз бывает настигнут объездчиками, то поданный знак мгновенно извещает о том всех возчиков, и первая уловка их состоит в том, чтобы разогнать весь обоз в разные стороны, в лес. Привычные к тому лошади, по особому крику, кидаются со всех ног в чащу и мчат, сколько духу есть, покуда не свалятся где-нибудь в канаву, если не завязнут с возом между двух пней. Возницы между тем, покинув обоз на произвол судьбы, также бросаются в сторону и стараются скрыться, что им и удается почти всегда. Таким образом, объездчикам стоит большого труда нагнать, по глубокому снегу в лесу, легкие чухонские сани и вывести их на дорогу; но большая часть обоза, по темноте и непроходимости путей, благополучно скрывается. Уверяют даже, что хорошо приученные лошади контрабандистов, при первом удобном случае, при малейшей оплошности стражи, вырываются из рук и скачут во весь опор проселками обратно, не даваясь никому в руки. Эти лошади, будучи захвачены, продаются здесь, как и сани, сбруя и самый товар, с молотка; тайные поверенные прежних хозяев стараются выкупить их; дорожа ими, и бывали примеры, что за плохую на вид чухонскую клячонку, которую нельзя оценить свыше двадцати целковых, платили по сто и по двести руб. серебром. Когда, во время продажи с наддачи, цена лошадям возрастала до такой неимоверной степени, то все с любопытством обращали взоры на тороватого покупщика, а иные говорили ему вполголоса: "Смотри, держи ее крепче! Не то, придется в другой раз выкупать ее здесь за такую-то цену!" Впрочем, изобличая этот преступный промысел наших соседей, надобно, согласно истине, сознаться, что с ними никогда почти не бывает кровавых сшибок и побоищ, коими, напротив, ославились пограничные жители некоторых мест западных губерний. Чухны, привыкшие, как говорят, и дома к порядку, тишине и повиновению, бросают тотчас все, если бывают открыты, и предают товар и обоз свой на жертву, получая, впрочем, по условию, вознаграждение от хозяев за лошадей.

Хотя наружность чухонца, особенно в зимней одежде, не слишком резко отличается у нас в толпе прочего народа, не менее того, его обыкновенно можно узнать с первого взгляда. Огромный треух рысьего меха и ничем неизгладимое косноязычное произношение, - это его принадлежности. Есть, однако же, около Петербурга, но не в Финляндии, до такой степени обрусевшие чухны, как по одежде, так даже и по языку, что их почти нельзя распознать от русских. Заметим мимоходом, что чудское, или финское, племя вообще довольно склонно к этому переходу или преобразованию и русеет гораздо легче, чем племена монгольские или татарские. Так, например, вогулы и вотяки, без сомнения, вскоре исчезнут вовсе; даже язык их утрачивается, и они, соединившись с нами по вере, мало-по-малу соединятся также во всех прочих житейских отношениях, и одно только предание будет указывать на них, как на бывших инородцев. Почти то же можно сказать о некоторой части мордвы; даже зыряне, где они живут не особняком, а близ русских, легко с ними сближаются; а слабосильные чуваши и черемисы весьма охотно называют себя русскими, принимают русскую стрижку и носят рубашку по русскому обычаю, сознаваясь, однако же, в унижении своем, что из них вышел доселе только "дрянная русская человека, но авось, Бог даст, выйдет и матерая". Вообще, нет никакого сомнения в том, что значительная часть нынешней России была населена народами чудского происхождения - меря, мурома, мещера, кривичи и проч., кои в течение веков обрусели. Даже в произношении народа нашего можно отыскать местами это происхождение, а тщедушный склад, хотя и несвойственный собственно чухнам, чувашское лицо и глаза и несколько сохранившихся издревле обычаев, слишком ясно наводят на это заключение, подтверждаемое бытописанием. Там, где народ говорит "это такая благая путь", можно по справедливости усомниться, коренные ли русские так изъясняются; а приглядевшись поближе к алым шиткам на рубахах, к шитым же коймам, к холодникам и балахонам, и наконец, к безобразным рогатым женским кичкам с низанными назатыльниками, невольно скажешь: это мордва. Так, например, в большей части Орловской губернии бабы одеваются совершенно по-мордовски.

В Питере вы нередко увидите пять-шесть и более человек, идущих мерными шагами гусем, один за другим, все в высоких сапогах, смурых кафтанах или в тулупах и с огромными рысьими треухами на голове. Это заезжие чухны, идущие за городскими покупками. Вошед в тесную лавку, они занимают ее собою всю: другому покупателю нет места; по привычке не вбирая рук и ног в себя, они дают им полный простор. Один из них, парень бывалый, который слывет знатоком русского языка, идет впереди, прочие за ним, как бараны. Передний заднему мост. Вожак этот спрашивает лент, купец ставит ему коробку с лентами, приглашает, говорит цену; вожака не смущают льстивые возгласы продавца; вожак прикидывает ленту на свет и с замечанием знатока: "редка больно", кладет ее на место и уходит. Дело решено: чухонцы здесь лент не купят; не менее того, каждый из них непременно, выждав свою очередь, подойдет к коробочке, возьмет ленту, прикинет ее на свет и положит на место. Так она перейдет через семь рук, если опытный купец не догадается ее прибрать. Если же она будет прибрана, то заметьте, это озадачит и расстроит того чухонца, который подойдет в свою очередь к прилавку и протянет руку к пустому месту; он постоит несколько, оглянется, понесет руку в затылок и в смущении отойдет. Проходя затем мимо бакалейной лавки, вся ватага в нее забьется и, оглядываясь молча на повторительное приглашение хозяина и на вопрос его: "что вам угодно?" - ждет развязки от вожака. Когда же этот, подошед к бочонку с сельдями, возьмет одну селедку щепотью, перевернет и разглядит ее, кинет опять в бочонок и, облизав пальцы, выйдет спокойно из лавки, то все пятеро последуют его примеру; каждый, поочередно, возьмет и разглядит селедку, оближет пальцы и пойдет. Если же вожак решится купить за семь коп. меди селедку, то прочие достают заблаговременно кошели свои из-за пазухи, отсчитывают деньги и также берут по селедке. Все это делается чинно и молча; изредка тот или другой роняет ненароком скромное словечко.

Но под веселый час, то есть под чару зелена вина, - чухонец говорлив и весел; угрюмость его проносится как облачко; он забывает труд и горе, живет и оживает. Может быть, вам случалось иногда встретить, поблизости кабака или харчевни, таких счастливых жильцов подлунного мира: они поют изо всей мочи, сколько можно петь тому, кому Бог не дал ни тени голоса; поют все вместе, но каждый порознь, каждый по себе, и ни один не хочет слушать никого, кроме себя самого. Песня их скорая, плясовая, очень однообразная, но четыре такта в коленце, и певец, выразительно помахивая руками, показывает, что ему теперь нет нужды ни до кого и ни до чего. Этого певца вы можете встретить через несколько часов позже в одноколке за Выборгской заставой: завалившись в ларчик этот поперек тряской оси, свесив голову и согнув колени кочергой, он спит мертвым сном, блаженствуя в грезах, покуда не придется ему очнуться по ту либо другую сторону дороги в канаве.

Оканчивая этим статейку, я обязан, однако же, сказать, что чухон отнюдь нельзя назвать пьяницами, но, напротив, народом весьма трезвым.